Римская сатира - Флакк Квинт Гораций

Стоят чахотки они, и разбитых колен, и вонючих

Ран: да и Ладас бедняк готов на подагру богатства

Ради, коль он чемерицы не пьет, не зовет Архигена.

Что для него эта слава ступней, проворно бегущих,

Что ему скудная ветвь дает олимпийской маслины?

100 Как ни велик небожителей гнев, он не скоро наступит:

Если хлопочут они покарать поголовно виновных,

Разве успеть им дойти до меня? Я, быть может, узнаю,

Что божество умолимо: таких оно часто прощает.

Многие делают то же, что я, но судьба их различна:

Этот несет в наказание крест, а другой — диадему».

Так от боязни жестокой вины он себя ободряет,

Опережая тебя, к священным зовущего храмам;

Мало того: он готов быть влекомым, гонимым к присяге.

Ибо, когда в нехороших делах проявляется дерзость,

110 Многие верят, что совесть чиста. Балаган он играет,

Вроде тех беглых шутов, что Катулл в своих мимах выводит.

Ты же, несчастный, вопишь, как и Стентор сам не сумел бы

Иль как Гомеров Градив[378]: «Ты слышишь ли это, Юпитер?

Ты не подвигнешь уста, когда должен был бы исторгнуть

Божий свой глас, будь мраморный ты, будь и медный? Зачем же

Благочестиво тебе мы кладем, развернувши бумажки,

Ладан на уголь, телят рассеченную печень и сальник

Белой свиньи? Видно, нет никакого различия между

Ликами вышних богов и Вагеллия статуей глупой».

120 Выслушай, что тебе может сказать в утешение тот, кто

Киников не прочитал и не знает стоических правил,

Розных обличьем своим (ведь стоики тунику носят),

Кто Эпикура не чтит с его радостью малому саду:

Пусть у известных врачей исцеляются тяжко больные,

Ты же доверь свою жилу хотя б подмастерью Филиппа.

Если ты скажешь, что нет на земле столь гнусного дела,

Я промолчу, не мешая тебе бить в грудь кулаками

И ударять себя по лицу раскрытой ладонью:

Кто потерпел беду, у того запираются двери,

130 Деньги же с большим стенаньем семьи поминаются, с большим

В доме смятением, чем мертвецы: у всех непритворна

Будет при этом печаль, не довольствуясь краем раздранным

Платья и мукой очей, орошенных насильственной влагой;

Нет, настоящие слезы текут о потерянных деньгах.

Если ж ты видишь, что рынки полны одинаковых жалоб,

Если, прочтя много раз расписки, и те и другие

Скажут, что сделан подлог и что счет никуда не годится,

Хоть уличает и подпись людей и печать сердолика —

Гемма, какую хранят в шкатулке из кости слоновой, —

140 Что же, простак ты, мнишь, исключенье ты должен составить,

Будто бы сын белой курицы ты, преважная птица,

Мы же простые птенцы, яиц порождение жалких?

Случай твой самый простой, терпеть его надо без желчи;

Есть и похуже дела: нанятого припомни убийцу,

Вспомни поджоги, когда коварно подложена сера,

Чтобы огонь охватил всего раньше двери входные;

Вспомни и тех, кто крадет из храмов древних большие

Чаши со ржавчиной чтимой, богам приношенья народа,

Или венцы, принесенные в храм когда-то царями.

150 Если где этого нет, святотатец найдется помельче:

Он соскоблит позолоченный бок Геркулесу, Нептунов

Лик поскребет, золотые пластинки утащит с Кастора;

Разве смутится привыкший Юпитера целого плавить?

Вспомни и тех, кто делает яд и кто ядом торгует,

Тех, кого надо бы в шкуре быка, зашив с обезьяной, —

В жалкой судьбе неповинной совсем, — утопить в океане.

Это лишь часть преступлений, о коих Галлик[379], столицы

Страж, узнает от рассвета до самого солнца захода.

Если ты хочешь познать человеческий нрав, тебе хватит

160 Дома хотя б одного: через несколько дней возвратившись,

Ты не посмеешь уже после этого зваться несчастным.

Разве кого удивят зобы у жителей Альп, а в Мерое

Груди у женщин полней, чем самый толстый младенец?

Кто поразится глазам голубым у германцев, прическам

Их белокурым, из влажных кудрей торчащих рогами?

(Это обычно у них и общее всем от природы.)

Против фракийских птиц, налетающих звонкою тучей,

Воин-пигмей со своим выбегает ничтожным оружьем;

Вот уж, неравный врагу, он подхвачен кривыми когтями

170 И унесен журавлем свирепым на воздух. Когда бы

Видел ты это на нашей земле, ты бы трясся от смеха;

Там же, где целый отряд не выше единого фута,

Хоть и всегда эти битвы бывают — никто не смеется.

«Разве же нет наказанья нарушенной клятве, обману

Низкому?» — Ну, хорошо: вот преступника тотчас же тащат

Цепью тяжелою, нашим судом на казнь обрекают —

Что еще гневу желать? Ведь потеря останется та же:

Деньги врученные целы не будут, а крови немножко

Из безголового тела — какое же в том утешенье?

180 «Но ведь отмщенье бывает приятнее благости жизни».

— Вот рассужденье невежд, у которых, ты видишь, пылает

Сердце без всяких причин иль по поводам самым пустячным:

Как бы там ни был ничтожен предлог, его хватит для гнева.

Так говорить не станет Хрисипп, ни Фалес, незлобивый

Духом, ни старец, сосед душистых склонов Гиметта,

Что не хотел обвинителю дать хоть бы долю цикуты,

Принятой им в заключенье суровом; счастливая мудрость

Всякий вскрывает порок и все постепенно ошибки,

Прежде всего научая нас жизни правильной; месть же

190 Есть наслажденье души незначительной, слабой и низкой:

Явствует это хотя б из того, что никто не бывает

Так отомщению рад, как женщины. Что ж, ускользнули

Разве от кары все те, чье сознание гнусного дела

Их постоянно гнетет и бьет их неслышным ударом,

Раз их душа, как палач, бичеванием скрытым терзает?

Денно и нощно носить свидетеля тайного в сердце —

Тяжкая пытка, жесточе гораздо и тех, что Цедиций

Изобретает свирепый, судья Радаманф в преисподней.

Пифия некогда так на вопрос отвечала спартанцу:

200 «Нет, безнаказанным то не останется, что ты задумал, —

Денег, врученных тебе, не вернуть и поддерживать клятвой

Этот обман». Ибо спрашивал он про мнение бога, —

Благостно ли Аполлон посмотрит на этот поступок?

Значит, за страх, не за совесть, он деньги вернул — и подвергся

Каре, святилища храма достойной и истины слова

Божьего, ибо погиб со всею семьей и потомством,

Даже со всей отдаленной родней. Вот каким наказаньям

Может подпасть даже самая мысль о греховном поступке.

Кто замышляет в тиши злодеянье какое — виновен

210 Как бы в поступке. А если попытка исполнена будет?

Он в беспокойстве всегда, за обедом он даже тревожен;

Как у болящего, глотка его пересохла, а пища

Вязнет в зубах у него, и несчастный вино отрыгает;

Старое даже вино, альбанское, стало противно;

Лучшим его угостишь — на лице соберутся морщины

Сплошь, как будто его угощают терпким фалерном.

Если забота ему позволит хоть ночью забыться

И, на кровати вертясь, наконец, успокоится тело,

Тотчас увидит во сне алтари оскорбленного бога,

220 Храм — и тебя, что обманут; и мозг до холодного пота

Сжат у него; твой чудесный, людей превышающий призрак

Страхом смущает его и в вине заставляет сознаться.

Это бывает с людьми, что дрожат и бледнеют при всякой

Молнии, живы едва при первых же грома раскатах,

Будто огонь не случаен, не бешенством ветров он вызван,

Но низвергается в гневе на землю как вышняя кара;

Если гроза ничего не смела, — еще в большей тревоге

Трусят они, что придет после этого вёдра другая.

Кроме того, если бок заболел и уснуть лихорадка

230 Им не дает, представляется им, что ниспослана болесть