Польский пароль - Владимир Петров

Пленные догадывались: близится конец «тысячелетнего рейха»… Это подтверждали и сами немцы из числа работавших на сборке инженеров и техников — все они стали необычайно любезными, а иные даже пытались тайно подкармливать военнопленных. Начались перебои в поставках агрегатов, деталей — сборочный конвейер застопорил налаженный ход.

Бригаду Савушкина, оставшуюся без работы, в один из мартовских дней вывели из штольни на волю, на расчистку разрушенных бомбежкой заводских зданий. Старшина ужаснулся, когда при дневном свете разглядел свою былую «молодежную дружину»: землистые, с желтизной, исхудавшие лица, почти сплошь беззубые рты, впалые щеки, заросшие щетиной, будто схваченной изморозью… Истлевшее рванье вместо гимнастерок и костлявые руки в сплошных гниющих коростах. Они шли парами, шатаясь и поддерживая друг друга, их зябко трясло на холодном ветру, они и шли-то только потому, что он, тоже ослепленный солнечным светом, все-таки вел их, стараясь ступать твердо по шпалам рельсовой колеи.

Их привели на расчистку гаражей и начали с того, что каждому выдали по немецкой солдатской шинели. А потом в уцелевшей автомастерской, поставив в ряд у верстака, напоили кипяченым молоком: каждому по кружке. Егор Савушкин цедил молоко мелкими глотками, ощущая невообразимое блаженство — таким вкусным оно казалось ему разве что в детстве: парное, пенистое, только что из подойника, пахнущее заречным лугом. Усмехаясь, погрозил ребятам — не спешить, не обжигаться! Ежели дали, значит, обратно не отберут — нечего жадничать.

Непонятны были ему, бывалому мужику, все эти дела с шинелями и с молоком… Ведь не какие-нибудь судомойки-кухарки, а сами эсэсовцы подают, и не гаркают, а с вежливым «немен зи» (берите, дескать!). То, что не от доброты или жалости, а по надобности они так делают — это ясно. Не одень сейчас ребят, не подкрепи, они и лопаты не подымут. А через час-другой вообще с ног свалятся. Стало быть, тут простой расчет.

Но вот вежливость охранников-душегубов при чем? Тоже ясно — начальство так приказало. А зачем?

Однако самое странное началось потом, когда они приступили к расчистке заваленной кирпичами автомобильной стоянки. Охранники не кричали на них, не били, не подгоняли, более того, вообще, казалось, не обращали внимания на работающих пленных. Сели в уголок, в безветрие на солнышке, поставили автоматы между ног, прикурили сигаретки и принялись играть в солдатского «дуралея», поочередно выбрасывая пальцы.

У Савушкина аж спина вспотела, заныли ломаные ребра от дурного предчувствия: к нехорошему идет. Может, охранники на побег их провоцируют? «А ведь если не провоцируют, случай для побега в самом деле очень даже подходящий, — чувствуя озноб от волнения, сообразил старшина. — Лучше и не придумаешь. Кому-нибудь из ребят велеть спихнуть с крыши гаража вон ту бочку, чтобы загремела, а в этот момент лопатами прибить эсэсовцев, и порядок. Два автомата у ребят — дело нешуточное, уже можно будет вести огневой бой, идти на прорыв».

Савушкин распрямил спину, огляделся, оценивая окрестность. И сразу понял: пустой номер… Вокруг городка двойное проволочное заграждение под током, за ним — минированная полоса (видны таблички: «Минен»); выход только через центральные ворота, а там целая орава эсэсовцев (комендатура рядом). Вот если бы броневик прихватить…

Потом старшина искоса пытливо оглядел своих ребят, каждого оценивая в отдельности, и грустно вздохнул: нет, ни с броневиком, ни даже с танком дело не выгорит. Кроме Атыбая, сплошь доходяги. Их не в бой вести, а в лазарет класть — на длительное усиленное питание.

Вот если бы им всем здесь, на свежем воздухе, дня три-четыре побыть, поработать, да еще при хорошей пище, тогда можно всерьез подумать насчет побега. А сейчас пока — не резон…

В обед пленных накормили тут же, на рабочей площадке: солдат-эсэсовец приволок бидон отличной гречневой каши. У Савушкина каша в горле застревала — это уже было слишком! Что же они задумали, черные живодеры, зараза их разрази?.. «В конце концов, ладно, — успокоился он. — Пускай кормят, пускай дают отдохнуть. Они свое замышляют, а он будет готовить свой план. Посмотрим, кто кого объегорит».

Во второй половине дня вовсе потеплело, солнышко припекало спины, от ближнего палисадника, от земли, даже от нагретых кирпичей, одуряюще пахло весной. Голубовато-зеленые дали курились теплынью, искрились до рези в глазах. И странно было видеть на этой земной, бьющей ключом благодати тощие фигуры пленных, их пепельные лица, будто тронутые подвальной плесенью. «Вроде картофельных заморышей, прости господи! — с жалостью сравнил старшина. — Тех хилых, немощных, что по весне выбрасывают из погреба от проросшей картошки…»

К охранникам подошел какой-то немец — кряжистый, немолодой уже, с заметным брюшком, перетянутым офицерским ремнем. («Видать, из интендантов», — смекнул Савушкин, заметив на погонах фельдфебельские лычки). Фельдфебель поговорил о чем-то с эсэсовцами и направился к работающим пленным, стал приглядываться к каждому, словно прицениваясь. Возле Егора Савушкина остановился, ткнул пальцем: «Дизер!»[49] Караульный согласно кивнул, и фельдфебель жестом позвал за собой бригадира.

«Что ему от меня надо? — недоумевал Савушкин. — Наверно, понадобилось тяжесть какую-нибудь поднять, вот и выбрал кого покрепче. Только какая от меня помощь при ломаных-то ребрах? А отказываться нельзя — не станешь же объяснять ему, дьяволу пузатому…».

Фельдфебель провел его через пролом в стене, потом по асфальтированному наклонному съезду они спустились в подземные гаражи. Тут в полной исправности, сияя лаком и стеклом, стояло больше десятка различных автомашин, главным образом грузовиков («Вишь куда припрятали, ироды! Никакая авиабомба не прошибет!»).

В дальнем конце гаража подошли к пятнистой камуфлированной легковушке, у которой был открыт капот и почти полностью разобран мотор: лоснящиеся маслом детали лежали рядом на полу, на брезенте.

«Может, собирать мотор заставит? — прикинул старшина. — Так я же в технике ни бельмеса не смыслю. Однако придется порекомендовать ему Атыбая Сагнаева, тог авиационным механиком служил. Еще с довоенной подготовкой».

Фельдфебель принес ведро керосина, бросил туда замасленные детали и показал Савушкину, покрутил пальцем: дескать, давай мой.

А сам залез в кабину и, оставив раскрытой дверцу, включил радиоприемник. Сквозь треск донеслись русские слова, потом совершенно отчетливо послышался знакомый голос московского диктора, читавшего сводку Информбюро…

Савушкин испуганно огляделся: нет ли поблизости охранника? Три дня назад в одной из штолен прихватили и повесили шестерых пленных только за то, что они слушали Москву у раздобытого кем-то самолетного радиоприемника…

Что замыслил пузатый фельдфебель? Кто он и зачем, собственно, привел сюда Савушкина? Ведь эти гайки-шестерни он мог без труда помыть и сам. Или он решил дать возможность бригадиру послушать московскую сводку, чтобы тот потом пересказал ее остальным пленным? А толку от этого? Ведь каждому, даже этому фельдфебелю, ясно, что эсэсовцы живыми никого из пленных все равно не оставят…

Как ни говори, здорово! Наши уже на территории Германии! А вдруг выбросят к концлагерю советский десант или организуют танковый прорыв и к чертовой матери снесут бараки охранников, отутюжат эсэсовцев гусеницами, разворотят в прах проклятую Адову гору?

Фельдфебель курил сигарету, посмеивался, а сам зорко, настороженно наблюдал за входными воротами в гараж. «Нет, — подумал Савушкин, — с охранниками-эсэсовцами он не связан, и провокации тут нет. Иначе зачем бы ему опасаться? Впрочем, кто их знает, немцев…».

Когда радиопередача закончилась, фельдфебель, выключив приемник, вышел из машины и протянул Савушкину сигарету. Старшина не отказался, но и закуривать не стал, спрятал сигарету: вечером можно будет пустить до кругу на всю бригаду. Немец рассмеялся, хлопнул Савушкина по плечу и сунул ему в карман всю пачку. Пригнувшись, тихо произнес:

— «Ростов-Дон».

Савушкин продолжал невозмутимо шуровать палкой в ведре, будто ничего и не слышал. Хотя внутренне вздрогнул: это был пароль подпольной организации «Хайделагера». Пароль БСВ — «братства советских военнопленных».

— «Ростов-Дон»! — громче повторил фельдфебель.

Савушкин недоуменно поднял лицо, развел руками:

— Не знаю… Я там, значица, не бывал. Не служил, не воевал.

Немец сердито засопел, крупный нос его порозовел от раздражения.

— Не валяйт дурака, старшина! — произнес он на ломаном русском языке. — Ты биль председатель БСВ на «Хайделагер». У меня нет час для перепирайся.

— А в чем дело? — прищурился Савушкин.

— Дело твоя жизни. Ваших товарищей тоже. Всех.