Современная венгерская проза - Магда Сабо

Ныне, когда я гляжу на наш огород, кажется таким естественным, таким простым, что в нем растет все, от моркови до фасоли. Всему нашлось место, причем самое лучшее, на когда-то вытоптанном твердом как камень, кремнистом мельничном дворе. И три опытные теплицы Дюлы словно век тут стояли. (Теплицы для систематических экспериментов с гербицидами — наша с ним голубая мечта! Фасоль, сельдерей и малина — это все тоже для того, чтобы мы могли жить, выполнить то, что задумали, о чем мечтали.)

Но тогда, в первые недели, я обходила деревню, дом за домом, как попрошайка, не продадут ли где немного зелени, несколько яиц и тому подобное, и наш голый, серый, без единой травинки мельничный двор неприветливо встречал меня, когда я в который уж раз возвращалась домой с пустыми руками. Тогда все было совсем не просто. И то, что нам долгое время приходилось доставать все через председателя. И то, что даже за парой огурцов мы отправлялись в дальние чужие деревни, когда пешком, напрямик через холмы и глубокие овраги — там, под сенью вымытых корней, висящих словно занавеси, попадались иногда цикламены с замечательным ароматом, — а когда и на велосипеде по шоссе.

В первую осень было раз, меня зацепил грузовик, наверное, из тех, что перевозят скот. Я слышала, как он приближается сзади, и съехала на самую обочину, дальше было просто некуда, и вдруг почувствовала только, как велосипед выскочил из-под меня и полетел, а я стою на коленях на краю кювета. Когда я поднялась, машины уже не было видно. Мое счастье, что велосипед был женский и поэтому так легко вылетел из-под меня. В общем ничего страшного не произошло, я даже колени себе не ободрала, потому что была в брюках. Заднему колесу был полный капут: обод вконец искорежен, спицы повылетали, и починить его не было никакой возможности, так что пришлось покупать новое. Однако после этого случая ездить на велосипеде я уже не могла. До того я прямо-таки наслаждалась своими поездками, даже с такой прозаической целью, как покупка огурцов или яиц. В лесу был один длинный спуск, на нем я всегда хорошенько разгонялась и слушала, как кроны деревьев с шумом проносятся мимо. Я немало ездила на машине со своим первым мужем, часто сама садилась за руль, но то было совсем другое. Не знаю, как лучше объяснить. Человек сидит в машине, а весь мир снаружи, как живая карта; и солнечный свет тоже снаружи. А на велосипеде я одно целое со всем миром и солнечным светом, но не привязана так крепко к земле, как пешеход. Это все равно что сидеть на моторке или плыть. Моторок я терпеть не могу, в них сидишь скорчившись, деревенеешь от неподвижности, мотор ревет, ты вроде и на воде, но никакой связи с водой. Что может знать такой мотолодочник о том, — наверное, я делаю не бог весть какое поразительное открытие, но они не любят плавать, — как хорошо уплыть далеко-далеко в Балатон протяжными медлительными гребками, это почти такое же наслаждение, как любовь.

Я пробовала, и не раз, снова сесть на велосипед, но у меня ничего не получалось. Если приближалась машина, я начинала беспрестанно оглядываться назад: видит ли меня водитель, следит ли за дорогой, мне вдруг представлялось, что как раз вот в эту минуту он задремал, или закуривает, — или, отпустив руль, жестикулируя, объясняет что-то пассажиру, может, весело говорит ему: «Сейчас мы ее подрежем!», и напрасно я твердила себе, что, если с человеком приключилась какая-нибудь неприятность, вовсе не обязательно, что она приключится с ним еще раз, наоборот, это весьма маловероятно — все чаще соскакивала я с велосипеда и с обочины, а там уж чуть ли не из кювета смотрела, как машина проезжает мимо. В конце концов дошло до того, что однажды я, даже не оглянувшись, в диком ужасе спрыгнула на землю — нигде ничего, только ветер шумит в верхушках деревьев. По этой самой дороге бежал домой в ту давнюю осеннюю ночь Рем Кукуружняк.

— Может, со временем это пройдет, — сказала я Дюле, — но пока что я не буду ездить на велосипеде.

Дюла тогда систематизировал образцы почв и уже начал составлять карту земель хозяйства. Мы собственноручно отгородили часть обширного нижнего помещения под нашу домашнюю лабораторию. Два ряда полок были уже забиты образцами почв, а ведь оставались еще три поля, которые он не обследовал. (Помнится, в служебной командировке, когда работа была сдельной, с такой же площади собрали вдесятеро меньше образцов.)

— Что случилось?

Мое лицо в его руках, и, хотя у нас и речи не могло быть о том, чтобы кто-то командовал, а кто-то подчинялся, я чувствовала себя маленьким щенком, даже глаза закрыла.

— Мне кажется, я скоро и вверх начну смотреть, а вдруг машина сверху меня сшибет, ее фары уже издали следят за мной, словно глаза огромного жука.

— Ну и, конечно, у нее крылья летучей мыши! — смеясь сказал Дюла. Мы всегда понимали друг друга, и в этой фразе был особый намек. Когда мы впервые осматривали нашу мельницу-замок, в самой верхней комнате, можно сказать, в тереме меня страшно испугал шумный взлет потревоженных летучих мышей. Однако мне не понравилось, что этим намеком Дюла хотел свести все к шутке.

— Но ведь то и это не одно и то же, — заметила я.

Тогда он нахмурился и сказал:

— Надо было заявить куда следует!

— А если его поймают и засудят? — сказала я. — Этим уже ничего не изменишь, радость от езды на велосипеде для меня все равно пропала.

У нас не было иного выхода, необходимо было обзаводиться собственным хозяйством. После нескольких дней поисков Дюла напал на подходящее место на той стороне реки, шагах в ста от узкого деревянного моста через шлюз. Там на самом берегу стоял небольшой ничейный холм, густо заросший тополями и ивняком.

Мы обошли его кругом и поглядели на нашу мельницу, казалось, до нее было рукой подать.

— Ты согласна?

— Ну, конечно, — ответила я.

Мы пожали друг другу руки, словно два солидных дельца, и обежали холм кругом — всего-то несколько шагов — дело казалось решенным. Издали, через луг, кутаясь в осенний туман, за нами угрюмо следила деревня. «Ты жалеешь дать нам малость зелени, — думали мы. — Ну и оставь ее себе. Держись за свой чахлый стручковый перец, блеклую свеклу и дряблую фасоль; будь счастлива со своими приспособленными под чуланы ваннами, со своими шаткими нужниками у навозных куч, с отупляющим дрянным вином, с непременными пеларгониями в синих горшках, со своим трезвым крестьянским умом».

Однако я тогда не понимала, за что взялась. Мне казалось, что на работу уйдет не более нескольких недель. Несколько недель! На нее ушла осень, зима, весна.

Каждый свободный час мы проводили там, между холмом и мельницей. Луг уже скрылся под водой, но мы брели по берегу в резиновых сапогах, и когда ударили морозы и выпал снег, мы и тогда не прекратили работу, наоборот, работать стало легче. Мы размели на льду замерзшего луга тропинку и волочили наши корзины до моста, как санки. Через мост до мельничного двора переносили их уже на руках, опрокидывали и, пошатываясь, шли обратно через мост к холму. Чтобы использовать в полной мере возможности, которые давал нам лед, мы работали и в тихие, ясные лунные ночи, до тех пор, пока вконец не выбивались из сил.

Тихая, ясная лунная ночь — это звучит необычайно романтично, несется домой после веселой гулянки санная упряжка, звеня бубенцами, — уж не тройка ли? — лошади запрокинули головы, живые, послушные, огневые, стремительные, как паровозы, вырывающийся из их ноздрей пар отлетает назад, меховые полсти, горячее вино, веселые крики, заснеженная равнина тянется до самого неба… Впрочем, и паровозы тоже уже вышли из моды. Они обречены. Пока что они этого не знают, пока что еще фыркают, пыхтят, шипят, суетятся на станциях и громко свистят, когда вырываются на простор, но новые уже не приходят на смену замасленным, вконец изношенным старичкам. — У них недостаточный коэффициент полезного действия.

Сейчас меня занимает одно-единственное: страшно мерзнут руки и ноги, так было вчера, так будет и завтра. Временами я прямо-таки ожесточалась. Зачем все это? Даже наша работа, наша первоначальная цель теряла свой смысл. Обменяться рукопожатием легко, но ведь три сезона ушло только на подготовку!

— Ты, наверно, и меня теперь ненавидишь? — сказал как-то Дюла совершенно неожиданно.

Я молчала, ошеломленная.

— И, наверно, уже обо всем жалеешь? Да, бывают минуты…

— Нет! Нет! Замолчи! — крикнула я, вцепилась в его холодную фуфайку, прильнула к нему. И скоро, чуть ли не сразу, почувствовала себя так, как тогда в больнице, когда поняла: надо дышать, ведь есть для чего — и тут все стало на свои места.

Мы снова ухватились за безжалостные ручки корзины и взошли на мост.

В итоге вот чего мы добились:

Первое: мы перекопали мельничный двор. (На деле это означало работу киркой и лопатой, а на одном участке площадью с большую комнату, мы наткнулись на такие валуны, что даже кирка оказалась бесполезной, и для того, чтобы удалить их, Дюла работал долотом, раскалывал их на части один за другим, и только на одно это ушло две недели тяжелого труда. Камни, гальку, осколки кирпича, битое стекло, подковные гвозди и еще бог знает какую дрянь: насквозь проржавевшую печную трубу, прохудившуюся посуду, ремень от бича, втулку колеса, скелет кошки — все это подбирала и уносила я.)