Время жить и время умирать - Эрих Ремарк

— Ну, по мне — как хотите. Комната 72, подвальный этаж.

Он вернул Греберу бумаги. «Подвальный этаж, — подумал Гребер. — По слухам — самый зловещий».

Гребер пошел вниз. Два человека, поднимавшиеся ему навстречу, с завистью посмотрели на него. Они решили, что он уже возвращается на волю, а у них все еще впереди.

Комната 72 оказалась большим залом со стеллажами, часть ее была отгорожена под канцелярию. Скучающий чиновник взял у Гребера повестку. Гребер объяснил ему, почему пришел именно он, и снова показал свои бумаги.

Чиновник кивнул.

— Можете расписаться за вашу жену?

— Конечно.

Чиновник пододвинул к нему через стол два листка.

— Распишитесь вот здесь. Пишите внизу: супруг Элизабет Крузе, поставьте дату и укажите, где зарегистрирован ваш брак. Второй документ можете взять себе.

Гребер расписывался медленно. Он не хотел показать, что читает текст документа, но не хотел и подписывать вслепую. Тем временем чиновник что-то разыскивал на полках.

— Черт побери, куда подевался этот пепел? — закричал он наконец. — Хольтман, опять вы здесь все перепутали! Принесите пакет Крузе.

За перегородкой раздалось какое-то бурчание. Гребер увидел, что расписался в получении праха заключенного Бернарда Крузе. Из второго документа он, кроме того, узнал, что Бернард Крузе скончался от ослабления сердечной деятельности.

Ушедший за перегородку чиновник теперь вернулся с ящиком из-под сигар, завернутым в обрывок коричневой упаковочной бумаги и перевязанным бечевкой. На стенках его еще сохранилась надпись «Кларо» и виднелись остатки пестрой этикетки, изображавшей курящего трубку индейца с черно-золотым щитом в руках.

— Вот пепел, — сказал чиновник и сонно посмотрел на Гребера. — Вам как солдату едва ли следует напоминать о том, что в подобном случае предписывается полное молчание. Никаких извещений о смерти, ни в газете, ни по почте. Никаких торжественных похорон. Молчание. Понятно?

— Да.

Гребер взял ящик из-под сигар и вышел.

Он тут же решил, что не скажет Элизабет ни слова. Надо сделать все, чтобы она как можно дольше не знала. Ведь гестапо не извещает вторично. Пока хватит и того, что придется оставить ее одну. Сообщить еще о смерти отца было бы излишней жестокостью.

Гребер медленно возвращался в церковь святой Катарины. Улицы вдруг снова ожили для него. Угроза миновала. Она обратилась в смерть. Но это была чужая смерть. А к чужим смертям он привык. Отца Элизабет он видел только в детстве.

Он нес ящик под мышкой. Вероятно, в нем лежал прах вовсе не Крузе. Хольтман легко мог перепутать, — трудно предположить, чтобы в концлагере очень заботились о таких пустяках. Да это было и невозможно при массовой кремации. Какой-нибудь кочегар сгреб несколько пригоршней пепла, запаковал их, вот и все. Гребер не мог понять, для чего вообще это делается. То была смесь бесчеловечности с бюрократизмом, который делал эту бесчеловечность еще бесчеловечнее.

Гребер обдумывал, как ему поступить. Закопать пепел где-нибудь среди развалин, благо возможностей для этого достаточно? Или попробовать захоронить на каком-нибудь кладбище? Но на это потребуется разрешение, нужна урна, и тогда Элизабет все узнает.

Он прошел через церковь. Перед исповедальней пастора Бидендика он остановился. Записка «Вышел» все еще висела. Гребер откинул зеленый занавес. Йозеф взглянул на него. Он не спал и сидел в такой позе, что мог мгновенно ударить входящего ногой в живот и броситься бежать. Гребер, не останавливаясь, направился к скамье, стоявшей невдалеке от ризницы. Вскоре подошел и Йозеф. Гребер указал на ящик.

— Вот для чего вызывали. Прах ее отца.

— И это все?

— Хватят и этого. Ничего не узнали нового насчет Польмана?

— Нет.

Оба посмотрели на пакет.

— Сигарный ящик, — сказал Йозеф. — Обычно они используют старые картонные и жестяные коробки или бумажные кульки. Сигарный ящик — это уже почти гроб. Где вы хотите его оставить? Здесь, в церкви?

Гребер отрицательно покачал головой. Он понял, что надо сделать.

— Нет, в церковном саду, — сказал он. — Это ведь тоже своего рода кладбище.

Йозеф одобрительно кивнул.

— Могу я чем-нибудь помочь вам? — спросил Гребер.

— Да. Выйдите в боковую дверь и взгляните, нет ли на улице чего-нибудь подозрительного. Мне пора уходить: причетник-антисемит заступает с часу дня. Если через пять минут вы не вернетесь — значит, на улице все в порядке.

Гребер стоял на самом солнцепеке. Немного спустя из двери вышел Йозеф. Проходя вплотную мимо Гребера, он бросил ему: — Всего хорошего.

— Всего хорошего.

Гребер вернулся. В саду было пусто в этот час. Две желтые бабочки с красными крапинками на крылышках порхали над кустом, усыпанным мелкими белыми цветами. Куст рос рядом с могилой каноника Алоизия Блюмера. Гребер подошел ближе и рассмотрел ее. Три могилы осели, а могила Блюмера даже на столько, что под дерном образовалось углубление. Это было подходящее место.

На клочке бумаги Гребер написал, что в ящике лежит прах узника концлагеря — католика. Он сделал это на случай, если ящик от сигар обнаружат. Он сунул записку под коричневую обертку, затем штыком взрезал дери и осторожно расширил углубление в земле настолько, чтобы вдвинуть туда ящик. Сделать это было нетрудно. Вынутой землей он вновь засыпал ямку, примял ее и покрыл дерном. Таким образом Бернард Крузе, если это был он, нашел успокоение в освященной земле, у ног высокого сановника церкви.

Гребер вернулся к галерее и присел на перила. Камни были нагреты солнцем. «Быть может, это святотатство, — подумал он. — А может быть — излишняя сентиментальность. Бернард Крузе был католиком, а католиков запрещается предавать сожжению, но в данном случае церковь, ввиду особых обстоятельств, закроет на это глаза. И если даже в ящике был совсем не прах Крузе, а многих жертв, может быть, протестантов и правоверных иудеев, то и в этом случае сойдет. Ни Иегова, ни бог протестантов или католиков, вероятно, не станут особенно возражать».

Гребер посмотрел на могилу, в которую он подбросил сигарный ящик, словно кукушка — яйцо в чужое гнездо. Все это время он не испытывал ничего, но теперь, когда дело было сделано, он ощутил глубокую и бесконечную горечь. Это было нечто большее, чем только мысль об умершем. Тут были и Польман, и Йозеф, и все ужасы, которые он перевидал, и война, и даже его собственная судьба.

Он встал. В Париже он видел могилу Неизвестного солдата, великолепную, осененную триумфальной аркой, и на арке были высечены эпизоды величайших битв Франции. И ему вдруг показалось, что этот осевший кусок дерна с надгробия каноника Блюмера и сигарный ящик под ним — сродни той гробнице, а может быть, даже и нечто большее, хотя вокруг него и нет радужного ореола славы и сражений.

— Где мы ночуем сегодня? — спросила Элизабет. — В церкви?

— Нет. Случилось чудо. Я заходил к фрау Витте. У нее оказалась свободная комната: дочь на днях уехала в деревню. Пока займем ее, а когда я уеду, ты сможешь, вероятно, остаться в ней. Я уже перетащил туда наши вещи. Насчет твоего отпуска все в порядке?

— Да. Мне больше не надо ходить на фабрику, а тебе — меня ждать.

— Слава богу. Ну, сегодня вечером отпразднуем это. Просидим всю ночь, а потом будем спать до полудня.

— Да. Пробудем в саду, пока на небе не появятся звезды. А сейчас я сбегаю купить себе шляпу. Сегодня это необходимо.

— На что тебе шляпа? Ты будешь сидеть в ней вечером в саду?

Элизабет рассмеялась.

— Может быть. Но не это главное. Главное то, что я ее куплю. Это символический акт. Шляпа — что-то вроде флага. Ее покупают либо в счастье, либо в несчастье. Тебе это непонятно?

— Нет. Но все равно пойдем купим. Ознаменуем таким образом твое освобождение. Это важнее ужина. А есть еще такие магазины? Может быть, тебе нужны специальные талоны?

— У меня есть. И я знаю, где можно купить шляпу.

— Ладно. Подберем шляпу к твоему золотому платью.

— К нему шляпы не нужно. Ведь это вечернее платье. Мы просто купим какую-нибудь шляпку. Это совершенно необходимо: значит, с фабрикой покончено.

Часть витрины уцелела. Остальное было забито досками. Гребер и Элизабет заглянули внутрь. Выставлены были две шляпы. Одна — украшенная искусственными цветами, другая — пестрыми перьями. Гребер с недоумением рассматривал их, он не мог себе представить Элизабет в такой шляпе. Вдруг он увидел, что седовласая женщина собирается запирать магазин.

— Входи скорее! — сказал он Элизабет.

Владелица магазина ввела их в заднюю комнату с затемненными окнами. Она тут же начала с Элизабет разговор, но Гребер в нем ничего не понял. Он уселся на шаткий позолоченный стульчик у двери. Хозяйка зажгла свет перед зеркалом и стала извлекать из картонок шляпы и ткани. Мрачная лавка вдруг превратилась в волшебную пещеру. Вспыхнули краски — голубая, красная, розовая и белая, заблестела пестрая парча, словно это не шляпы, а короны, которые примеряют перед каким-то таинственным торжеством. Элизабет расхаживала в яркой полосе света перед зеркалом, будто она только что сошла с картины, а за ней сейчас сомкнется мрак, в который погружена остальная комната. Гребер сидел молча и наблюдал эту сцену, казавшуюся нереальной после всего, что произошло днем. Он видел перед собой новую Элизабет; словно вырвавшись из плена действительности, она стала самой собой и всецело отдавалась непосредственной и полной глубокого смысла игре, овеянная любовью, серьезная и собранная, как амазонка, выбирающая оружие перед боем. Он слушал тихий, подобный журчанию ручейка, разговор обеих женщин, не вслушиваясь в него; он видел этот круг света, и ему казалось, что Элизабет сама его излучает, и он любил ее, он ее желал и забыл обо всем, охваченный безмолвным счастьем, за которым стояла неосязаемая тень утраты, как будто лишь для того, чтобы сделать это счастье еще глубже, еще лучезарнее, сделать его таким же драгоценным и неуловимым, как переливы парчи и шелка.