Хороший тон. Разговоры запросто, записанные Ириной Кленской - Михаил Борисович Пиотровский

а не сквозь пространство. Морис Дени искал способы связи с невыразимым: «Несомненно, я христианский художник, я преклоняюсь перед всеми чудесами христианства и хочу, чтобы мы поверили в них». Он превращал чудесные истории древности в акт современного бытия: две женщины нежно обнимают друг друга – они француженки, одеты по последней моде, но их связывает, несмотря на шум времени, радостная, молчаливая тайна. «Я хочу возродить в живописи религиозный жанр, сделать его остросовременным». Он был уверен: реальности прошлых эпох живут в сегодняшнем мире, прошлое никогда не останется неизменным – оно меняется вместе с нами, со временем, оно ищет формы, чтобы стать понятным настоящему. Художник сможет взглянуть на предание глазами человека другой эпохи и почувствовать мистические чудеса в современных интерьерах. Пикассо и Дени – один сюжет волновал их, но как по-разному они увидели тот невероятный день и «Встречу». Картины можно поставить рядом и смотреть на них, вглядываться в них, вдумываться, размышлять о себе и о своих чувствах.

Эрмитаж дарит возможность сравнивать, изучать, сопоставлять, искать и находить неуловимые смыслы и оттенки. Искусство – волшебство, помогающее переносить муку повседневности. И ещё очень важное наблюдение: можно тысячу лет искать объяснение, и всё равно его не найти, можно отправиться на Луну и спуститься на дно моря, можно делать всё что угодно – живопись остаётся живописью, и она не поддаётся исследованиям, она остаётся вопросом, и только она сама может дать на него ответ.

«Пламенными красками горели фрески Матисса, в яростном вихре танца неслись нагие юноши, в их безумном ритме чудился величественный порыв суровой волнующей души».

В январе 1903 года Сергей Иванович Щукин, известный русский богач и коллекционер, назначил художнику Анри Матиссу важное деловое свидание: он хотел сделать предложение, от которого невозможно отказаться. Щукин – человек необыкновенный: он происходил из строгой старообрядческой семьи, учился в Европе, блестяще знал языки, увлекался философией, музыкой и литературой, был удачливым и умным бизнесменом. Жизнь вёл трудолюбивую, скромную, тихую, но на широкую ногу, конечно, не так бурно, как некоторые его знакомые. Например, один из Морозовых посылал стирать рубашки из Москвы в Лондон, а Рябушинский устраивал в усадьбе вольеры с диковинными животными и леопардами. Подобные прихоти вызывали у Сергея Ивановича брезгливое презрение. Он был изящен, скромен, придерживался вегетарианства и трезвости, любил глубокие, чистые наслаждения: его любимое занятие – бродить по Лувру и рассматривать египетские древности. Микенских львов считал высшим достижением мирового искусства. Характер у Сергея Ивановича был твёрдый и упорный: в детстве он сильно заикался, но усилием воли смог преодолеть недуг; от рождения был слабым и болезненным, но упорным трудом, самосовершенствованием, беспощадным закаливанием победил слабость и немощи. Он любил и умел работать, всегда и во всём добиваясь всего, что хотел.

До сорока лет живопись Сергея Ивановича не интересовала – он удивлялся увлечению братьев. Пётр Иванович собирал редчайшие предметы тульской стали, изысканный фарфор, восточные редкости (сейчас они составили основную часть коллекции Исторического музея). Дмитрий Иванович любил старых мастеров, малых голландцев, дружил с Роденом – он и заразил Сергея Ивановича страстью собирательства. Сергей Иванович увлёкся импрессионистами, потом его очаровали Сезанн, Гоген, Ван Гог.

В его жизни всё складывалось успешно и даже счастливо: любимая жена, дети, удачный бизнес, богатство и авторитет в обществе. Но однажды всё мгновенно изменилось, беды стали преследовать его – самоубийство дорогого брата, сына, смерть жены. Щукин потерял душевное равновесие. В этот страшный период жизни он познакомился с Матиссом – в мастерской художника, среди ярких, радостных работ ему казалось, что желание дышать и жить возвращается. «Однажды он пришёл на набережную Сен-Мишель, в мастерскую, – вспоминал Матисс, – посмотреть мои работы. Он заметил натюрморт, висевший на стене, и сказал: “Я его куплю, но после того, как он побудет у меня несколько дней; если он будет по-прежнему мне нравиться, я его себе оставлю”. Мне повезло, первое испытание прошло хорошо, мой натюрморт не слишком его утомил. Щукин пришёл ещё раз и заказал мне серию картин. Тогда во Франции меня мало кто знал. Говорят, что есть художники, глаза которых никогда не ошибаются. Вот такими глазами обладал Щукин, хотя он был не художником, а купцом. Всегда он выбирал лучшее. Иногда мне было жаль расставаться с холстом, я говорил: “Это у меня не получилось, я покажу другие”. Он глядел и в конце концов говорил: “Беру то, что не вышло”».

В тихий январский вечер 1905 года Щукин предложил Матиссу написать картину для московского особняка: «У меня дома часто музицируют. Я даю больше десяти концертов классической музыки каждую зиму, и ваша картина должна отвечать музыкальному характеру моего дома». Матисс согласился – идея понравилась, гонорар оказался щедрым: «Я очень люблю танец. Танец – необыкновенная вещь. Мне легко жить с танцем». Матисс вспоминал, как танцевали рыбаки на берегу моря, смотрел на людные хороводы натуристов: они «забирали ночами энергию земли и крепко держались за руки, чтобы энергия не улетучилась, а сохранилась внутри их круга, наполнила их тела силой». Много вечеров Матисс проводил в кафе «Мулен де ла Галлет» – смотрел, как, взявшись за руки, кружатся красавицы в страстном вихре: «Вернувшись домой, я скомпоновал свой танец на холсте в четыре метра, напевая тот же мотив, что я слышал в кафе, и вся композиция и танцующие объединились в едином ритме. Когда я рисовал “Танец”, я испытывал любопытство, какое чувствуешь в незнакомой стране, потому что я ещё никогда не продвигался так далеко в выражении цвета. Я мог дать сильный контраст – чёрный и розовый, и голубые оттенки, чтобы создать музыку цвета, не имевшую соответствия с действительностью, но по чувству соответствующую танцу».

Самое главное в живописи – дать на ограниченном пространстве идею беспредельности. «Танец» – синее небо, зелёная трава, пять красных загадочных фигур кружатся в упоении… они опьянены землёй, свободой, страстью. «В танце человек превращается в высшее, волшебное существо. Он будто готовится к полёту, он чувствует себя Богом, вращается в экстазе и видит в мечтах, как действуют боги».

Матисс отправил эскизы Щукину. Сергей Иванович в восторге, но напуган:

«Сударь!

Я не могу повесить обнажённых у себя в доме, на лестнице. У нас в России не принято показывать, как и в Италии XVII века, фигуры Ню. Может быть, накинуть на танцующих платья?»

На следующий день Щукин отправил телеграмму-молнию:

«Я не спал всю ночь. Решение принял. Забудьте мои глупые страхи, я согласен на хоровод обнажённых».

Но Щукин всё-таки поставил условие:

«Ваше панно “Танец” полно такого благородства, что я решил пойти наперекор нашим буржуазным воззрениям и поместить на лестнице моего дома картину с обнажёнными, но тогда мне понадобится второе панно, сюжетом которого была бы Музыка».

Матисс играл на скрипке. Ему нравилось слушать печальный и нежный звук, он напоминал о случайностях, удивительных снах. Ему нравилось рассматривать старинные скрипки, осторожно прикасаться к ним, поглаживать: «Я считаю, что каждый мазок, каждая линия на полотне должна быть тщательно и с наслаждением продумана, как в музыке. Надо писать, как поёшь, без принуждения. Цвета обладают собственной красотой – её надо сохранять, как в музыке стараются сохранить тембр». Музыка и цвет не тождественны, но пути их параллельны. Семи нот достаточно, чтобы написать любую партитуру. Почему в изобразительном искусстве должно быть по-другому? Важно не количество цвета, а выбор. Живопись – постоянное исследование и в то же время увлекательное приключение. Матисс говорил: «В моей картине “Музыка” небо было написано прекрасным синим цветом, самым синим цветом, самым синим из всех синих. Деревья были написаны зелёным, а цветы – звучным вермильоном. С этими тремя красками я достиг яркого аккорда и чистоты цвета, а главное – цвет был