История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7 - Джованни Казанова

Я рассказал донне Лукреции о странном приеме, который мне оказала в Риме ее сестра, и начался смех; мы вспоминали ночь в Тиволи, и эти образы наполнили нас нежностью. После недолгого молчания я сказал, что если она желает поехать в Рим вместе со мной, ни с каким другим соображением, кроме того, чтобы нанести визит донне Анжелике, я берусь проводить ее обратно в Неаполь к началу поста. Она обещала дать ответ на следующий день.

Обедая между нею и Леонильдой и будучи вынужден забыть эту последнюю, я не нахожу ничего удивительного, что все мое прежнее пламя возгорелось снова. То ли от веселости ее суждений, то ли от потребности в любви, то ли от превосходного качества блюд и вин, я почувствовал себя к десерту столь влюбленным, что предложил ей свою руку.

— Я женюсь на тебе, — сказал я ей, — и мы уедем в понедельник втроем, потому что если Леонильда моя дочь, я не могу оставить ее в Неаполе.

На это предложение мои три сотрапезника переглянулись, и никто мне не ответил.

После обеда, охваченный сильнейшей дремотой, я вынужден был пойти броситься на кровать, в которой я проснулся лишь в восемь часов, удивленный, что вижу только донну Лукрецию, которая что-то писала. Она подошла ко мне, сказала, что я спал пять часов, и что она не пошла в оперу вместе с дочерью и герцогом, чтобы не оставлять меня одного.

Всколыхнулось воспоминание о былой любви, наедине с обожаемой женщиной, возродились желания, и сила, с какой они возобновились, не знала границ. Если двое еще любят друг друга, один стремится к другому; кажется, что они вступают в обладание благом, которое им принадлежит, и которым жестокие обстоятельства препятствовали долгое время наслаждаться. Мы стали такими мгновенно, без всякого предисловия, без напрасных обсуждений, без всяких предварительных переговоров, даже без ложных атак, в которых один из двух должен обязательно лгать. Погруженные в нежное улыбчивое молчание, мы забылись в настоящем, единственном авторе природы, в любви.

Я первый нарушил молчание, при первом антракте. Если у мужчины любезный ум, может ли он остаться отстраненным в минуту очаровательного отдыха, следующего за любовной победой?

— И вот снова, — сказал я ей, — я в той замечательной стране, в которой, под звуки ружейных выстрелов и барабанов первый раз погрузился в темноту.

Она вынуждена была рассмеяться, и память возвратила нам, раз за разом, то, что происходило с нами в Тестаччио, во Фраскати, в Тиволи. Мы обратились к этим воспоминаниям, лишь чтобы посмеяться, но что такое эти поводы для смеха для двух влюбленных, пребывающих вдвоем, как не предлог, чтобы возобновить любовное пламя?

— В конце второго акта, в восторге, в который счастливая и удовлетворенная любовь погружает душу, я сказал ей:

— Будем вместе до самой смерти; будем, таким образом, уверены, что умрем счастливыми; мы одного возраста и можем надеяться умереть в одно время.

— Это мое желание, но останься в Неаполе и оставь Леонильду герцогу. Мы будем жить сообща, мы найдем ей достойного ее супруга, и наше счастье будет совершенным.

— Я не могу, дорогая, остаться в Неаполе. Твоя дочь была готова ехать со мной.

— Скажи же: «Наша дочь». Я вижу, что ты не хочешь быть ей отцом. Ты ее любишь.

— Увы! Я уверен, что моя страсть утихнет, если я смогу жить с тобой, но я ни за что не отвечаю, если тебя не будет рядом. Я смогу только бежать. Она очаровательна, и ее ум соблазняет меня еще больше, чем ее красота. Будучи уверен, что она меня любит, я остановился бы в попытках ее соблазнить лишь из-за опасения быть заподозренным в этом. Эта тревога с ее стороны может уменьшить ее любовь. Я стремлюсь заслужить ее уважение, я не хочу нарушить ее чистоту. Я хочу обладать ею только законным путем и на правах, равных ее собственным. Мы создали, дорогая, ангела. Я не могу себе представить, как герцог…

— Герцог это ноль. Пойми, наконец, все.

— Как это ноль? У него сын.

— Он ноль, я тебе говорю.

— Но…

— Но… Он ноль, и он это знает.

— Позволь, я обниму тебя, как в Тиволи.

— Нет, потому что коляска остановилась.

Какой взрыв смеха у Леонильды, когда она увидела свою мать в моих объятиях! Она осыпала нас поцелуями. Герцог явился минуту спустя, и мы поужинали, очень весело. Он счел меня счастливейшим из смертных, когда я сказал ему, что проведу ночь со своей женой и своей дочерью, вполне пристойно; он был прав, я и был таким.

Quand'ero in parle allr'uom da quel ch'io sono. [45]

После его отъезда именно Леонильда раздела свою мать, в то время, как я, обернув волосы платком, бросил свои одежды посреди комнаты. Она сказала дочери лечь около нее:

— Твой отец, — сказала ей она, — будет занят только твоей матерью.

— А я — и тем и другим, — ответила Леонильда; и по другую сторону кровати разделась полностью и легла рядом с матерью, сказав, что как отец, я должен видеть все свое творение. Ее мать в этом не участвовала, она любовалась ею и радовалась, что я нахожу саму ее прекрасной. Ей было достаточно быть посередине и видеть, что именно с ней я гашу то пламя, в котором я пребываю. Любопытство Леонильды восхищало мою душу.

— Это так, сказала мне она, — ты сделал меня восемнадцать лет назад, когда меня зачал?

Но вот момент, который ввел Лукрецию в любовную смерть, как раз в то мгновенье, когда, доведя ее до этого, я счел своим долгом отступить. Леонильда, полная сочувствия, рукой помогает матери вернуть свою душеньку на место, а другой подсовывает белый платок под своего отца, который им вытирается.

Лукреция, благодарная за нежную заботу о матери, поворачивается ко мне спиной, сжимает ее в своих объятиях, осыпает поцелуями, потом, повернувшись обратно, говорит мне взволновано:

— Вот, посмотри на нее хорошенько, она нетронутая, тронь саму ее, если хочешь, ничто в ней не повреждено, она такая, какой я ее сделала.

— Да, — говорит мне, смеясь, Леонильда, — гляди на меня и целуй маму.

Да! Я любил эту маму, без этого ничто бы не смогло гарантировать мое исступление. Война возобновилась, и не прекращалась, пока мы не задремали.

Нас разбудили лучи солнца.

— Пойди же вытяни занавеску, дочь моя, — говорит ей мать.

Леонильда, послушная, обнаженная как ладонь, идет вытянуть занавеску и выставляет мне на показ красоты, которые, когда любишь, недостаточно замечаешь. Увы! Вернувшись в постель, она позволяет мне покрыть поцелуями все, что я вижу, но как только она видит, что я на краю пропасти, она ускользает и передает меня своей матери, которая встречает меня с распростертыми объятиями и настоятельно требует, чтобы я безжалостно делал ей другую Леонильду. В конце битвы, которая была очень долгой, я решил, что подчинился приказу, но моя кровь, которая появилась у нее перед глазами при моем расслаблении, заронила в ней сомнение.