История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7 - Джованни Казанова

Едва усевшись около меня, эта женщина, которую я так любил в Риме, мне говорит:

— Леонильда ваша дочь, я в этом уверена; я никогда не воспринимала ее иначе, даже мой муж это знал, он не был этим недоволен, он ее обожал. Я покажу вам ее свидетельство о крещении и, увидев дату ее рождения, вы подсчитаете. Мой муж в Риме ко мне не прикасался, и моя дочь не была рождена до срока. Вы помните, как моя покойная мать должна была зачитать вам письмо, в котором я писала ей, что беременна? Это было в январе 1744 года. Через шесть месяцев ей будет семнадцать лет. Мой дорогой муж дал ей при крещении имя Леонильда Жакомина, и когда он баловался с ней, он называл ее всегда Жакомина. Этот брак, мой дорогой друг, ввергает меня в ужас, и вы чувствуете, что я не смогу ему воспротивиться, потому что не осмелюсь привести причину. Что думаете вы? Осмелитесь ли вы теперь жениться на ней? Вы колеблетесь. Опробовали ли вы вкусить прелести брака, прежде чем заключить его?

— Нет, мой дорогой друг.

— Я вздыхаю с облегчением.

— У нее нет никаких моих черт в лице.

— Это правда. Она похожа на меня. Ты плачешь, дорогой друг.

— Кто же не заплакал бы. Я выйду с другой стороны и направлю к тебе герцога. Ты понимаешь, что ему надо узнать все.

Я вхожу и говорю ему пойти поговорить с донной Лукрецией. Нежная Леонильда, испуганная, садится со мной и спрашивает, в чем дело. Ужас мешает мне ей ответить, она обнимает меня, дрожа, и льет вместе со мной слезы. Мы остаемся в молчании в течение получаса, вплоть до возвращения герцога и донны Лукреции, которая единственная из нас четырех держит себя разумно.

— Но дорогая дочь, — говорит ей Лукреция, — ты должна быть в курсе этой печальной тайны, и именно от своей матери ты должна ее узнать. Помнишь ли ты, каким именем тебя часто называл мой покойный супруг, когда, держа тебя на руках, ласкал тебя?

— Он звал меня очаровательной Жакоминой.

— Это имя вот этого человека. Это твой отец. Поцелуй его как дочь, и если он стал твоим любовником, забудь свое преступление.

В этот миг нас охватило ощущение истинной трагедии. Леонильда бросилась обнимать колени своей матери, содрогаясь от рыданий:

— Я любила его всегда только как дочь.

Наступила немая сцена, оглашаемая звуками рыданий, и оживляли ее лишь поцелуи этих двух прекрасных созданий, в то время как герцог и я, присутствующие и захваченные в высшей степени этим спектаклем, напоминали две мраморные статуи.

Мы оставались в течение трех часов за столом, грустные, беседуя и переходя от размышления к размышлению при этом более несчастном, чем счастливом узнавании, и расстались в полночь, забыв, что ничего не ели.

Мы понимали, что поговорим завтра за обедом об этом приключении на спокойную голову и более здраво; мы были уверены, что ничто не помешает нам принять самое мудрое решение, и без всяких затруднений, потому что оно было только одно.

Дорогой герцог говорил один, изрекая множество различных суждений о том, что моральная философия может назвать предубеждением. Что соединение отца с дочерью есть нечто противное природе, что нет такого философа, который осмелился бы такое проповедовать, но предрассудок этот так силен, что надо обладать вполне испорченным умом, чтобы его опровергнуть. Это есть плод уважения к законам, которое вложено в прекрасную душу, и, определенный таким образом, он уже не предрассудок, но долг.

Этот долг может также быть воспринят как естественный, в том, что природа требует от нас доставлять тем, кого мы любим, те же блага, что мы желаем и самим себе. Кажется, что заключается самого главного во взаимности любви, — это равенство во всем, в возрасте, в положении, в характере, и, в первую же очередь, такого равенства нет между отцом и дочерью. Уважение, которое она должна оказывать тому, кто дал ей жизнь, входит в противоречие с той нежностью, которую она должна испытывать к любовнику. Если отец соединяется со своей дочерью, пользуясь своим отцовским авторитетом, он опирается на тиранию, которую природа должна ненавидеть. Естественная добропорядочная любовь построена таким образом, что разум находит чудовищным такой союз. При таком смешении происходит лишь путаница и нарушение субординации; такой союз, наконец, омерзителен во всех аспектах; но это не относится к случаю, когда два индивидуума любят друг друга и не знают ничего о том, что какие-то соображения, не относящиеся к их взаимной любви, должны будут помешать им любить друг друга, и к инцестам, вечным сюжетам греческих трагедий, когда, вместо того, чтобы вызвать у меня слезы, вызывают смех, и если я плачу на Федре, то это — лишь искусство Расина.

Я отправился спать, но не мог заснуть. Внезапный переход от любви плотской к любви отцовской, который я должен был совершить, вверг все мои умственные и физические способности в величайшую скорбь. Я заснул два часа спустя, после принятого решения завтра уехать.

По своем пробуждении, сочтя весьма разумным решение, которое я принял, я пошел сообщить его герцогу, который был еще в постели. Он ответил, что все знают, что я был накануне отъезда, и это обстоятельство будет дурно истолковано. Он посоветовал мне принять с ним бульону и рассматривать как забаву проект этой женитьбы.

— Мы проведем, — сказал он, — эти три-четыре дня весело, и мы используем наши умы, чтобы очистить это дело от всего мрачного, придав ему комический окрас. Я советую тебе возобновить твои амуры с донной Лукрецией. Ты должен найти ее такой же, какой она была в восемнадцать лет; невозможно, чтобы она была лучше.

Это небольшое внушение вернуло мне разум. То, что надо забыть идею моей женитьбы, было верное решение; Но я был влюблен, и объект любви — это не товар, который можно, если он недоступен, заменить другим.

Мы отправились к Леонильде вместе, герцог — в своем обычном состоянии, но я — бледный, осунувшийся, истинный портрет печали. То, что меня поразило, это веселость Леонильды, которая прыгнула мне на шею, называя своим дорогим папочкой, ее мать назвала меня дорогим другом, и мои глаза и моя душа задержались на ее лице, на котором восемнадцать лет не смогли нанести ущерб ни одной черте. Мы образовали немую сцену, мы снова расцеловались, затем еще раз; Леонильда давала и получала от меня все возможные ласки, не смущаясь тех желаний, которые они могли бы вызывать; было достаточно того, что, зная, кто мы такие, мы смогли бы им воспротивиться. Она была права. Привыкаешь ко всему. Стыд рассеял мою грусть.

Я рассказал донне Лукреции о странном приеме, который мне оказала в Риме ее сестра, и начался смех; мы вспоминали ночь в Тиволи, и эти образы наполнили нас нежностью. После недолгого молчания я сказал, что если она желает поехать в Рим вместе со мной, ни с каким другим соображением, кроме того, чтобы нанести визит донне Анжелике, я берусь проводить ее обратно в Неаполь к началу поста. Она обещала дать ответ на следующий день.