Василий Голицын. Игра судьбы - Руфин Гордин

Господь наконец внял ее мольбам: он снимет с ее плеч двойную ношу: власть супруга царя Ивана и власть сестрицы царевны Софьи. Царица уверена — Софья не проговорится. Ни к чему это ей, особенно перед концом ее власти.

Да к тому же она сама погрязла во грехах: один любовник обезглавлен, другой вот-вот лишится почестей и власти.

Она, Прасковья, всецело на стороне Петруши, царя Петра. Экий богатырь достался этой раззяве, тупице этой Дуньке. Будь он ее супругом, она бы нарожала ему царевичей дюжину, — такой он падкий на бабью сладость.

Было, да, было, увы, мимолетом, кинулся на нее, как ястреб на голубицу. Может, от него Катюшка-то. Нрав у нее легкий, веселый.

Петрушка такое за грех не считает. И правильно, лучше нету на свете любовной утехи, ничто с нею не сравнится в жизни человека. Более всего радости она приносит, и, наверно, Бог ради умножения рода человеческого предусмотрел таковую радость. Дабы всякий тянулся к ней.

Вот ее супруг Иван, хоть и увечный, хоть обижен Господом во всем, кроме власти, и тот познал таковую высшую радость, и покуда силы его совсем не оставили, все норовил залезть на нее. И ведь с грехом пополам, но получалось. Кабы было семя его плодное, нарожала бы ему не трех, а по крайности полдюжины деток.

Не ее, царицына, вина, что ее супруг таким уродился. Она всяко старалась, видит Бог. И все до капли семя его в себя принимала. Но не всходило оно и год, и два. Пока царевна не надоумила.

С одной стороны, она, Прасковья, должна быть ей благодарна. С другой же, тяготилась ее деспотической властью. Софья здесь, в Измайлове, распоряжалась как хозяйка и владелица, и нельзя было не исполнять ее повелений. Робела царица перед нею, робела и боялась ее.

Слава Богу, Софья унижена. Явилась тихая, смиренная. Слова лишнего не молвит. Все «сестрица», да «Парашенька». А какая я ей Парашенька, да сестрица? Я всамделишная царица, а она теперь кто?

Небось из царевен Петруша ее низвергнет: монастырь ее ждет. А там никаких царевен не бывает: сестра Софья, черница.

А Софья с трепетом ждала решения своей участи. Неужто Петрушка осмелится и повелит ее постричь насильно! С него станется. Но время шло, а все ж рука его до нее не дотянулась. Видно, занят сильно: врагов своих карает. Врагов у него немало, и всем надобно головы посечь. Уже с разных сторон слышатся жалобы: жесток юный царь, крови не боится, крови жаждет.

«Откуда в нем такое?» — удивляются люди. Батюшка его царь Алексей Михайлович был нрава кроткого, не занапрасно прозван Тишайшим. А о матушке и говорить нечего — смирна, покладиста.

Иные говорят, с детских лет это у него. Насмотрелось дитя казней кровавых, при нем погибли дорогие ему люди, при нем реки крови текли на Москве. Ну и ожесточилось его сердце, окаменело. И теперь равнодушно глядит он, как топор палача отсекает голову очередной жертвы.

А казней стало не в пример много. Что ни день, то либо кому-нибудь голову отсекают, либо вешают человека. Ну а плети да батоги за наказанье не считаются, это как бы острастка легкая за пустяковую провинность.

Жестокое, немилостивое время! Царевна Софья словно бы очнулась от глубокого сна. Здесь, где все по видимости дышало миром, где ссора не переходила в свару, где страсти были мелки и сами собою угасали, она словно бы впервые огляделась.

Может, все, что с нею случилось, есть возмездие? За все. За козни против мачехи, против Нарышкиных, против окаянного царя Петрушки, за то, что присвоила себе титул самодержицы, за то, что хотела короноваться против всех законов и обычаев, за многие нечестия, коими душа была отягчена наперекор правилам православного благочестия.

Мало, очень мало добра привнесла она в мир. Можно ль назвать добрыми ее указы? Неверных жен прежде закапывали по плечи в землю, и они умирали мучительной смертью, она же указала казнить их отсечением головы. Что еще? Ах да, все остальное — уравнение в податях всех сословий и другие мелкие законоположения — устроилось с подсказки князя Василия.

«Нацарствовалась, потешилась — пора и на покой», — думала она. И сторонники ее, и враги постепенно уходят из жизни. Опочил патриарх Иоаким — брызгал на нее слюною. Патриарший престол занял Адриан, митрополит казанский, человек незлобивый, но враг латинщины, чуждавшийся ее наставника ученого монаха Симеона Полоцкого, обучавшего ее языкам — польскому и латинскому. Не очень она в них преуспела, хоть в отличие от других своих сестер была переимчива, и наставник ставил ее в пример.

К чему это все было? В этом патриархальном царстве, где ее брат Иван находил отдохновение, якшаясь с коровами, на нее внезапно снизошел покой. Не покориться ли? Князь Василий отсиживался в Медведкове — своей подмосковной деревеньке, хотя его призывали к Троице — держать ответ. Ничего хорошего его там не ждет, несмотря на старания Бориса и Ивана Голицыных: царь Петрушка неумолим.

Сказывали сведущие люди, что оговорил его под пыткою Федор Шакловитый, что у него нашли письма князя из походов, из коих явствовало, что князь во всем был соумышленником Федора и царевны и указывал, как действовать против Нарышкиных.

Царь Петрушка уже не единожды требовал князя на Правеж. Хоть бы удовлетворился повелением жить в своих вотчинах и ни во что не мешаться. Так нет, наверняка по злобности своей осудит князя в жестокую ссылку. Если бы не Голицыны, лишил бы его головы, хоть это едва ли не первая голова в государстве.

Повинна ли она в том, что ожидает князя? Нет! Ведь он сам ее избрал, лишил ее девства, любовные оковы связали их еще прежде того, как стала она правительницей.

Здесь, среди этого покоя, Софья много думала о нем, и сердце ее было переполнено любовью и жалостью. Князь Василий оставался единственным.

Послушай царевна его в свое время, и все бы обернулось по-другому. И быть может, они соединились в брачном союзе и жили бы своим домком. Власть опьянила ее, все ее беды были от беса властолюбия. В полной мере осознала она, на какую шаткую и опасную дорожку подвигнул ее рок. Вовсе потеряла голову. А князь тоже заглотнул беса любочестия, и, видя ее на высоте, сам пребывал в упоении. Нет, они оба виновны, оба!

Приехал человек из Москвы и сказал, что ее доискивался боярин Троекуров. Де приговорено царем Петром и Львом Нарышкиным — братом царицы, который стал чуть ли не первым лицом, быть ей в Девичьем монастыре без пострига, а насельницею.

Может, согласиться? Ведь не угомонится Петрушка, пока не достигнет своего. Он такой — цепкий да хищный.

Царевна не знала, как быть. Главного советчика нету, только он один мог здраво рассудить. А более не к кому податься. Может, брат Иван, на челе коего все еще сияет царский венец, слово скажет. Его устами говорит сама простота, он человек блаженный. Во всяком случае ему надо объявить. Как он к этому отнесется? Прежде Ваня ей в рот глядел да повторял ее слова, исполнял ее повеления. А теперь? Каково теперь?

Царевна медленно брела по дорожке, присыпанной песком. Дорожка эта вела к прудику с карпами. Завидев человеческую фигуру, рыбы без звоночка потянулись к ее отражению, жадно разевая рты, словно бы попрошайничая. Царевна невольно улыбнулась — точно нищие на паперти.

Когда она в недавние еще времена поднималась по ступеням Успенского собора, толпа нищих устремлялась к ней. Обычно ее сопровождало несколько человек дворовых, одному из которых вручался кошель с медною монетой. И на паперти учинялась свалка, точно такая, как сейчас в пруду.

Царевна для чего-то простерла пустые ладони и пошла дальше, к дворцу.

— Тетенька Софья, тетенька Софья! — обрадованно вскричали две девочки в голубеньких платьицах. То были царевны Аннушка и Катюшка в сопровождении целой толпы мамушек. — Айдате с нами — кормить рыбок.

— Да я только что там была. Ужо просят, — засмеялась Софья. Она на мгновенье забыла о своих заботах. Она невольно тянулась к детям, чьими бы они ни были.

А что ждет этих? Теремной затвор, как всех царевен. Принцев-соискателей их руки в иноземных странах что-то не находилось. Можно ль было предугадать в смуглой прыщавой Аннушке будущую российскую императрицу Анну Иоанновну? Она была угловата и нескладна, ничего сколько-нибудь примечательного за нею не водилось. Катюшка, та была смышленей и резвей.

— А где батюшка-государь? — поинтересовалась Софья.

— Вестимо, в моленной, — откликнулась Катюшка.

— А чем вы рыбок кормить будете?

— Эвон у нянюшки запаренный горох в суме.

«Возвратиться? Поглядеть на рыбьи страсти?» Она мысленно отдаляла от себя все неприятное. Его же было слишком много, и царевна ни на минуту не могла полностью от него освободиться.

— Нет, доченьки, мне надобно с батюшкой-государем поговорить.

— Пойдем, пойдем с нами, тетенька Софья, — повисли на ней обе. Прежде они добавляли — государыня тетенька. Но, видно, уловили в разговорах взрослых, что их тетенька уже не государыня, — дети переимчивы.