Василий Голицын. Игра судьбы - Руфин Гордин

Петр напряженно вглядывался вдаль. Она была открыта взору со всеми подробностями: мельницей на косогоре, словно бы подманивавшей своими машущими крыльям, крестьянскими возами, неспешно катившими навстречу, словно диковинные букашки, зеркальные пруды, в которых копошились фигурки людей и лошадей…

И вдруг он весь напружился и привстал на стременах. Там, на горизонте, встало пыльное облако. Оно медленно расползалось, открывая подробности: плотный строй всадников, неумолимо нараставший. Все новые и новые фигурки выныривали из-за холмистого гребня.

— Гляди, Франц, видишь?

— Вижу, — меланхолически ответил Лефорт.

— Вижу, — отозвался ехавший рядом Шеин. — Кавалерия.

— Всем стоять! — крикнул Петр, обернувшись.

— Стоять! — подхватил Шеин.

Но задние напирали на передних, и прошло еще несколько минут, прежде чем движение остановилось.

— Пушки к бою выкатить! — бомбардир Петр Алексеев был готов дать взаправдашнее сражение надвигавшейся кавалерии.

И не ожидая, пока команда, перелетавшая из уст в уста, достигнет наконец тех, кому она предназначена, и разозленный этой медлительностью, воззвал:

— За мной! — И пустил вскачь своего коня. Не ожидая удара шпорами, лошадь взвилась на дыбки, чуть не сбросив своего всадника. За Петром поскакали Лефорт, Шеин, Гордон, Головкин и другие приближенные. До неприятельской кавалерии оставалось версты полторы. Меж нее тоже произошло смятение. Кавалеристы загарцевали на месте, а потом и вовсе остановились.

Верный Головкин попытался умерить пыл Петра.

— Государь, остановись! Не лезь на рожон — мало ли что. Неведомо, кто там.

— Нас кучка, — поддержал его Лефорт…

Петр оглянулся. Их было и в самом деле не более полутора десятков. Кавалеристов уже можно было рассмотреть — то был наверняка конный полк.

— Храбрецы! — презрительно бросил Петр. — Мужичье! Начальников вперед пустили — пущай-де погибают. А сами чешутся.

— Была команда стоять, вот они и стоят, — с прежней меланхоличностью заметил Лефорт.

— Алексей! Шеин! Возьми пяток людей да разведай, кто такие.

Не успел он проговорить это, как с противной стороны грохнули пищальные выстрелы. За дымкой потерялось, сколько было стрелявших.

— Гляди — стращают! Софьино это воинство, — убежденно проговорил Петр. — Ты, Алексей, повели им капитулировать. Царь-де указал. Не то перемелем их в муку, — и, снова обернувшись, зло бросил: — Пушки-то наши ползут будто спросонья!

— Может, и впрямь уснули, — засмеялся Головкин. — Вышли ни свет ни заря.

— С таким воинством много не навоюешь, — подытожил Петр. — Возьмусь-ка я всех чистить. До блеска доведу, коли начну. Чтоб на походе спать, мыслимое ли дело!

— Не давай никому спуску, Питер, — поддержал его Лефорт. Но глаза его смеялись. Он был весельчак, этот Лефорт. Легкость его была притягательна. И сейчас близость вражеской кавалерии ничуть не встревожила этого дебошана, легкомысленно же произведенного молодым царем в генерал-адмиралы.

Петр меж тем озабоченно вглядывался туда, куда ускакал Шеин с его эскортом. Там улавливалось слабое движение.

— Чтой-то он медлит, Алексей Семенов.

— Твои бояре, Питер, все раками ползут, — улыбка не сходила с лица Лефорта.

— Наверно, договариваются, — предположил Головкин.

— Патрик, — обратился Петр к Гордону, — выведи-ка свой полк вперед. Да пусть запалят фитили на всякий случай.

— Как запалят, так и погасят, — Лефорт был верен себе. — Раз так долго переговариваются, стало быть, сражение отменяется. Сегодня по этому поводу мы можем крепко выпить. Я противник всякого кровопролития.

Петр усмехнулся:

— У тебя одно на уме, Франц.

— Доброе дело не выходит из ума, — откликнулся Лефорт. — Да приказал ли ты насчет напитков?

— Должны быть в обозе, — Петр ухмылялся. Ему бы, как предводителю войска, быть озабоченным, а он снова поддался чарам своего «брудера» и уже спокойно ожидал возвращения Шеина.

Наконец от плотной массы всадников отделилось несколько — парламентеры. Нахлестывая лошадей, они мчались к войску.

— Я же говорил, что кровопролитие отменяется, — вовсю веселился Лефорт. — Это не более как пополнение. Идут сдаваться в плен. Перед такой грозной массой, как наша, любой противник торопливо капитулирует. Жизнь всем дорога.

— Масса — это еще не сила, — возразил Петр. — Она и есть масса — куча то бишь. Начнись сейчас заваруха, порубят друг друга.

И он воинственно взмахнул палашом. Он вытащил его, когда готовился к атаке, но сейчас, по-прежнему вглядываясь в группку всадников, машинальным жестом вложил его в ножны.

Наконец, осадив запаренного коня перед Петром, привстал на стременах отчего-то запаренный Шеин. Докладывая, он не мог сдержать улыбки:

— Государь милостивый, да это ж казаки. Которые с князем Василием на Перекоп ходили. Гетман их тебе в помогу послал. Полк с есаулом Погребальным.

— А коли так, отчего ж есаул не подъехал поклониться, — недовольно протянул Петр. — Сказывал ли, что на Москве деется?

— Сказывал. Все притаились и тебя ждут. С войском. А государыня царевна какой день не показывается.

— Знать, вещи пакует, — хохотнул Петр, очень довольный известиями. — Я так рассужу: ты с войском и артиллериею продолжишь путь к Москве, а я намерен возвратиться к Троице: там матушка царица обо мне тревожится да вести ждет, как ей с царевичем Алексеем да с женою моею быть, готовиться ль к отъезду. Ближние со мною останутся. И ты, Франц?

Лефорт скорчил недовольную гримасу.

— Брудер Питер, неужели ты меня, великого грешника, хочешь обречь на монастырское затворничество?!

А вино? А женщины? А Аннхен? — и он лукаво подмигнул. — Такого, как я, монастырь не выдержит.

Глава семнадцатая

Безнадежность…

Судьба придет — ноги сведет.

Беда не по лесу ходит, а по людям косит.

Нашему барану ни в чем нет талану.

Счастье с несчастьем смешалось — ничего не осталось.

Побранился князь Яков Федорович Долгорукой в верьху с боярином князем Борисом Алексеевичем Голицыным: называл он, князь Яков его, князя Бориса Алексеевича, изменническим правнуком, что при расстриге прадед его, князя Бориса Алексеевича, в Яузских воротах был проповедником. И за те слова указано на нем, князе Якове Долгоруком, боярину князю Борису Алексеевичу Голицыну, и отцу своему боярину князю Алексею Андреевичу Голицыну и братьям его всем и за безчестье палатное, что он, князь Яков, говорил в Государевой палате при боярах, послан он, князь Яков, был в тюрьму и, не доведя его, князя Якова, до тюрьмы, воротили от Спасских ворот.

В 7200 (1691) году казнен на площади ведомой вор и единомышленник князя Андрея Хованского, чернец Сильвестр Медведев и Васька Иконник, также и иные товарищи их… князю Александру Борисову сыну Крупскому чинено наказанье: бит кнутом за то, что он жену убил.

В том же году пытан черкасской полковник Михаил Галицкой в государственном деле: с пытки он ни в чем не винился, очистился кровью и сослан в ссылку. А которой чернец на него доводил, казнен в Черкасском городе Батурине. …пытан в Стрелецком приказе Леонтий Кривцов, за то, что он выскреб в деле, да и в иных разбойных делах, сослан в ссылку.

В том же году пытан и сослан в ссылку Федор Борисов сын Перхуров за то, что он подьячего убил, а то дело ныне в Стрелецком приказе. В том же году в Приказе сыскных дел пытан дьяк Иван Шапкин, с подьячим своровали в деле в приказе Холопьяго суда.

Металась царевна Софья туда-сюда, нигде не находя себе надежного пристанища. И былого преклонения. Разве что почтение — оно еще оставалось. Но уже увядая, подобно сорванному цветку, мало-помалу теряющему и свои краски, и свое благоухание, и свою свежесть.

Понимала: достанет ее царь Петрушка. Не помедлит отомстить за все ведомые обиды и покушения. А сколь еще было ему неведомых! Где бы схорониться? Где? Из своих хором бежала. Князь Василий в опале.

Может, к братцу податься — в Измайлово? Он пока еще царствует. Но уж совсем ума лишился: пропадает в коровнике. Там-де ему хорошо, там-де покойно, там-де доброта и безмятежность. И дух теплый, приманчивый — навоз с молоком.

Было совсем мало ума, а ныне ничего не осталось в нем от царя. И вовсе ослаб: самого ноги не держат, об руки его водят.

Подалась царевна в Измайлово. А что делать? Царица Прасковья встретила, ее кривой улыбкой, натужным радушием. Стала жаловаться на венценосного супруга своего: он-де ее не слушает, зачастил в коровник. Велел перенести туда большой деисусный чин да там и молится.