Семь фантастических историй - Карен Бликсен

Меня так настойчиво против нее остерегали, что наутро я, натурально, первым делом отправился к ней по означенному адресу. В тот раз она показалась мне всего лишь очень умной и любезной женщиной. Она приняла мои заказы, и мы поговорили о моем путешествии и даже о характере моем и моей карьере. Во время нашей беседы входил и выходил рыжеволосый молодой человек. Он очень был похож на опасного революционера, но она мало на него обращала внимания.

Покуда она изготовляла мои шляпки, тучи в Люцерне все более сгущались. Гроза нависла над городом. Дядя мой, занимавший важный пост в городском совете, предвидел катастрофу. Он отослал тетушку с дочерьми в имение и мне настойчиво рекомендовал присоединиться к ним, но я не мог покинуть город, не повидав еще раз мадам Лолу и не получив с нее свой заказ.

В день, когда я к ней наконец собрался, волнения в городе достигли такой степени, что мне пришлось пробираться к ее жилищу узкими воковыми улочками, и даже это оказалось трудно. Но, войдя в дом, я овнаружил, что он от подвала до чердака кишит вооруженными людьми и кипит, как ведьмин котел. Тут было не до шляпок. Сама она, стоя у конторки, собирала и направляла людей. При виде меня она бросилась ко мне.

— Ах, — крикнула она. — Наконец-то сердце ваше привело вас на верный путь!

Тут вся толпа, и мадам Лола в том числе, хлынула из дому и устремилась вдоль улицы. Они увлекли за собою и меня, а быть может, я уже подпал под власть этой женщины и присоединился к ним добровольно. Минута — и я очутился на баррикадах, в гуще битвы, на стороне мадам Лолы.

Она заряжала мушкеты и передавала их бойцам с тем же рвением и искусством, с каким делала шляпки. На баррикадах бился народ не ровкого десятка, но всем было страшно — и было от чего, — одна она ничего не боялась. Передавая оружие тем, кто стоял на баррикадах, она вооружала их вдобавок своим бесстрашием, я это видел по их лицам. И странно — сам я был тогда убежден, что ничто дурное не может ее коснуться — и не может коснуться меня, покуда я под ее крылышком. Я вспомнил, наша старая кухарка в Кобурге рассказывала про семижильную кошку. Мадам Лола, думал я, тоже семижильная. В те минуты я видел в ней нечто возвышенное, надчеловеческое, хотя она, я ведь тебе сказал уже, была никакая не знатная дама, а всего лишь люцернская модистка, и притом не первой молодости.

И вдруг я, не помня себя из-за бушевавших вокруг страстей, схватил мушкет и выстрелил в солдат и ополченцев, медленно наступавших на нас вдоль улицы. Собственный мой дядя де Ваттелилле легко мог ими предводительствовать, но я об этом и не вспомнил. В ту же секунду, уж не знаю кем сраженный, я рухнул замертво.

Очнулся я в маленькой комнатке, и при мне была мадам Лола. Я хотел было побернуться, но обнаружил, что вся правая моя нога в винтах. Мадам Лола громко вскрикнула от радости, увидев, что я очнулся, но затем подошла ко мне, прижимая палец к губам. В затененной комнатке она мне рассказала, что борьба на сей раз окончена и что я убил капеллана епископа Галленского. Она заклинала меня лежать тихо, во-первых, оттого, что у меня прострелена нога, а во-вторых, оттого, что в Люцерне еще неспокойно. Я в серьезной опасности, и мне надо скрываться.

Там, в чердачной каморке, она три недели меня выхаживала. Еще шли уличные бои, я слышал выстрелы. Но я не думал о боях, ни о своей ране, ни о том, что я наделал и что скажет моя родня, ни даже об опасности, которой я подвергался. Мне казалось, что я каким-то образом очень высоко вознесен над тем миром, где обитал прежде, и пребываю на этой высоте один на один с мадам Лолой. Время от времени меня навещал доктор, больше я никого не видел, но каждый вечер, накинув шаль, Лола меня умоляла лежать тихо-тихо, пока она не вернется, и уходила. И в ее отсутствие бесконечно долго тянулись часы.

Но пока я был с нею, мы не могли наговориться. Теперь, оглядываясь назад, я не помню, что говорила она, зато сам я говорил так много и хорошо, как мне всегда хотелось, но покуда не удавалось. Я познал жизнь и свет, познал самого себя и даже, представь себе, Бога, пока я жил на том чердаке. Особенно много говорили мы о том, что мне предстоят великие дела. Видишь ли, я и так уж довольно сделал, чтобы обо мне заговорили, но оба мы чувствовали, что это лишь начало.

Я понял, что многие из ее друзей покинули Люцерн и что сама она из-за меня подвергалась опасности, и молил ее уехать. Нет, говорила она, ни за что на свете она меня не бросит. Во-первых, после того, что я совершил, революционеры Люцерна видят во мне брата и готовы ради меня на смерть. Но еще важнее, объясняла она, густо покраснев, если вдруг к нам нагрянут тираны, мы сможем уверять, будто не принимали участия в борьбе, а спрятались тут ради нашей любви. Она будет изображать мою любовницу, я — любовника, а рану мою мы объясним ревностью соперника. Ее слова, хоть все это была комедия, осчастливили меня, и я принялся мечтать о подвигах, какие совершу в качестве возлюбленного мадам Лолы, когда оправлюсь от раны. Да, едва ли какая подлинная любовная история могла так осчастливить меня.

Наконец однажды вечером она сказала, что доктор меня объявил вне опасности и нам пора разлучиться. Сама она в тот же вечер покидала Люцерн. Мне надлежало тайно отбыть рано поутру. Добрый друг, сказала она, предоставит в мое распоряжение свою карету и проводит меня из города. Ужас охватил меня при ее словах, но я упустил время, я сам не понимал, что со мною творится, пока не стало слишком поздно. Мадам Лола продолжала ласково со мной разговаривать. Она-де собирается кое-чем меня обременить и дать мне все шляпки из ателье.

«Сама я, — сказала она, — больше не вернусь в Люцерн.» И вот с помощью ее служанки мы двенадцать раз бегали вверх-вниз по лестнице и всякий раз спускались нагруженные картонками, содержимое которых она вываливала подле меня. Я начал хохотать и уже не мог остановиться, когда чуть не утонул в море шляпок всех цветов радуги, отделанных цветами, лентами и перьями. Пол, кровать, кресло, стол — все было завалено ими, — быть может, прелестнейшими шляпками в мире. «Ну вот, — сказала она, — теперь тебе будет чем пленять женские сердца.» Сама она надела скромную шляпку и шаль и взяла меня за руку. «Прошу, не поминай меня лихом, — сказала она. — Я хотела как лучше.» Обвила мне шею руками, поцеловала меня и ушла. «Лола!» — крикнул я и без памяти рухнул в кресло. Очнувшись, я провел ужасающуую ночь. Ни на чем я не мог остановиться легкой, приятной мыслью. А тут еще образ убитого капеллана начал меня преследовать, и мне казалось, что мне нет прибежища на всем белом свете.

Лола сдержала слово. Наутро старый еврей элегантного вида объявился на моем чердаке, а внизу меня ожидала прекраснейшая карета. Он провез меня по городу, где еще видны были следы сражений, и в продолжение пути развлекал меня приятной беседой. Когда мы приближались к предметам, он сказал: «Карета барона де Ваттелилле встретит вас в таком-то и таком-то парке. Но вы своим поведением оскорбили чувства вашего дядюшки, и он поручил мне вам передать, что предпочел вы, чтобы вы, не останавливаясь, продолжали ваше путешествие, а уж встретиться с вами он сможет погодя, когда уляжется его возмущение».

«Как? Так дядя знает, что со мною случилось?» — вскричал я в величайшем изумлении.

«Разумеется, — отвечал старый еврей. — Он все знал с самого начала. Барон имеет большое влияние на духовенство Люцерна, и без него бы нам, пожалуй, не справиться.»

Больше он ничего не прибавил, мы молча продолжали свой путь, и я терялся в догадках.

Карета дядюшки в самом деле нас ожидала у парка как обещал еврей. Когда мы остановились, из нее вышел и медленно двинулся нам навстречу молодой человек, и узнал того рыжего, которого видел в доме у Лолы в день своего первого визита, а потом, как я вспомнил теперь, на баррикадах. Сразу ясно было, что ему многое пришлое испытать. Он хромал, и, когда поклонился моему спутнику, я разглядел смертельно бледное, вытянутое лицо, но, оглянувшись на меня, он вдруг улыбнулся.

«А-а, так это и есть, — услышал я его слова, — пленный щегол мадам Лолы?»

«Да, — отвечал, улыбаясь, старый еврей, — это ее голем.»

Тогда я не знал еще, что слово «голем» на еврейскол языке означает глиняного идола, в которого волшебством вдыхают жизнь, чаще всего, чтобы его использовать для преступления, которое не решается осуществить сам волшебник. Голем — всегда великан и овладает огромной силой.

Они усадили меня в дядину карету, и мы распрощались. Я продолжал свой путь, а мысли теснились у меня в голове так, что я никак не мог привести их в порядок. Пороховой дым на варрикадах, наши беседы о Боге, ее поцелуй на чердаке и эти шляпки, которыми она меня снабдила, — все сливалось у меня в голове, как сливаются перед глазами цветные пятна после того, как глянешь на солнце. И с тем пор я уже не могу думать о тех великих подвигах, какие мне предстояли. Какие там подвиги — даже не вспомню. Но как-никак я все же убил капеллана епископа Галленского и мне надлежит соблюдать осторожность, пока я не покинул пределов этой страны. Я был у доктора, и он сказал мне что нога моя так искусно залечена, будто никогда и не была повреждена пулей.