Маша для медведя - Наталья Шумак

Макс умел быть разным. И к Маше всегда была обращена светлая сторона его души. Безжалостным, циничным, грубым, расчетливым - она его даже представить не могла. В памяти роились совсем иные картинки. Вот он прыгает навстречу черной туше ротвейлера, чтобы защитить незнакомого мальчишку. Вот - кормит голубей. Щедро разламывая белый батон. Спорит с Машей, жует. Смеется. Смахивает крошки с губ, со свитера. Самый наглый голубь вдруг взлетает ему на плечо. Тычется клювом в лицо. Кружится, распахивая крылья. Просит добавки? Макс замирает удивленный и слегка обескураженный. Шепчет.

-Нет, ты видела? Видела?

Вот он задирает Бурова. Наскакивает на него, сжав кулаки, точно боксер. Рычит. Брякает одну нелепость за другой. Вытанцовывает вокруг невозмутимого Мишки. Увлекается. Пропускает Машин снежок, прямо в физиономию. Оп. Останавливается. Трясет головой. И в этот момент ужасно напоминает толстолапого ушастого щенка овчарки. Морда растерянная, затем счастливая. Хватает Бурова, абсолютно не виноватого, за край куртки, опрокидывает, оба валятся в сугроб. Возятся там. Мишка, наконец, отбивается, садится, отряхивает лицо, ворчит.

-Здрастьте. Спасибочки. Накормили снегом. В стороне стоял, никого не трогал! Честное кабанье. Маш, скажи этому варвару, чтобы отпустил.

-При чем здесь я?

Хохочет Полежаева.

-Как это при чем?

Возмущается Мишка.

-Это он спятил, после того, как твою косу расплел. Не иначе.

Вспоминались забавные или милые сценки, сменяющиеся с хаотичной непредсказуемостью. Но везде, везде, гризли был веселым, с радостно блестевшими глазами. И каждая история звучала мажорно. От самой нежной, полной сдержанного юмора. До пародийной, шумной, заполненной хохотом Макса, в сопровождении Машкиного визга и Мишкиного ворчания. Светлые, искристые картинки. Одна. Другая. Третья... Пятая... Десятая. Пока все не перебила та, последняя встреча на площади. Во весь экран - окаменевшее лицо Макса и глухой голос.

-Убила. Маш, ты меня убила.

Она не сразу очнулась. Уже несколько секунд, Диман теребил ее, негромко повторяя.

-Эй. Эй. Мария! Мария.

-?

Опомнилась. Выпустила из занемевших пальцев ладонь верного Бурова. Что ж, ходить парню с синяками. Оглянулась на голос. Диман стоял позади, касаясь их обоих. Нависая громадной тенью. И в поднятой, протянутой к Маше правой лапе, рукой такую лопату не назовешь, у него были большие портновские ножницы. Где он их только раскопал.

-Вот. Такие сойдут?

Тут же доверительным шепотком на ухо.

-Прядь волос хочешь у него, отчиркнуть на память? Подожди чуток, к родственницам подойду, чтоб не разнылись. Окей?

Прядь волос. У, коротко, под ежика подстриженного Макса? Откуда, из каких французских, случайно в детстве виданных фильмов всплыла в сознании Димана такая идея? Сохранить локон погибшего на дуэли любовника. Желательно в медальоне его носить, с портретом того же парня, под осыпанной бриллиантами крышкой. На цепочке витой, в кармане плаща. Нет, лучше на груди, в глубоком декольте. Боже, что за хлам роится в голове! Маша придержала шустрого помощника за рукав дорогого пиджака. Вернула ему, вот ведь морду удивленную скроил, ножницы. Взялась за косу.

-Помогите мне, Дима. Самой не удобно. Не справлюсь.

За спиной, слева, зашевелился дед. Всем телом развернулся к Маше озадаченный Буров. И Диман, резко опустил ножницы, идея ему не понравилась. Слитный тихий протест трех мужчин сразу, Полежаева проигнорировала.

-Я не смогу высоко отрезать. Вот здесь.

Взяла ладонью под самым затылком. Откинув помеху - черную косынку. Показала.

-Ну?

Диман помотал головой. Маша выхватила у него ножницы. Начала свирепо стричь. В самом деле не получалось. Вмешался, неожиданно и спокойно Буров.

-Подожди. Помогу. Дай косынку.

Стянул с головы, смотал в жгут.

-Зачем?

Вяло поинтересовалась Маша.

-Перевяжу, заранее. Чтобы коса не рассыпалась.

Отступив от затылка на ладонь, не меньше, он затянул узел. Маша тут же его распустила.

-Нет. Выше. Под самый корень. Я так хочу.

Дед зашипел разгневанной коброй.

-Золотце, ты блажишь. Родне Максима это не понравится.

Но Полежаевой было море по колено. Она нашла взглядом самую суровую тетку из всех. Невысокую, чуть грузную. Совершенно седая, плотный черный платок, смуглое лицо. Господи, кто она была Максу? Привлекла ее внимание. Положила ладонь на край гроба. Сказала отчаянно.

-Он любил мои волосы. Очень сильно. Ему бы понравилось, что они всегда будут с ним. Я знаю. Вы позволите?

-Сдурела, дочка?

Маша покачала головой. Уже угадывая не дне темных, как вода в полынье, глаз этой пожилой женщины согласие.

-Он говорил, что мои волосы самые красивые, какие видеть в жизни доводилось. Он...

Не смогла договорить. Прикусила губу. Справилась с собой.

-Пожалуйста. Разрешите положить ему в ноги. В гроб.

Женщины обернулись друг к дружке. Та, первая, по виду самая главная, с которой Маша и заговорила, спросила тихо.

-Кто ты была ему дочка?

Кто она была ему? Маша подобрала, с трудом, точно говорила по-немецки слова. Соединила одно с другим.

-Он спас меня, однажды. Я его любила. Я ничего никогда не дарила ему. Ни разу.

Диман уже подошел, наклонился, что-то настойчиво забубнил. Одна из женщин, ни на что не обращая внимания, продолжала тихо плакать, облокотившись на гроб. Остальные теперь смотрели на Полежаеву. Невысокая решила.

-Хорошо, дочка. Пусть. Раз твое сердце просит. Мы не против.

Коса не поддалась сразу. Мишка резал и резал, отделяя тоненькие прядки одна за другой, сразу под затылком. Диман смотрел сверху, справа, со странным выражением бульдожьей морды. Дед едва слышно вздыхал. Маша терпеливо ждала, думая о том, что делает это не столько для Макса, если быть абсолютно честной, сколько для себя. Именно, что для себя, дурочки трусливой. Для себя, бестолковой и опрометчивой. Пусть ничего уже нельзя исправить. Пусть.

Ведь золотая Полежаевская коса не была жертвой, или знаком искупления. Ни коим образом. Подарок. Самый последний. Вот и все.

На поминки Маша не осталась. В новой черной косынке, (одна из женщин поделилась запасной) с непривычно легкой головой, под руку с дедом, она ушла с кладбища. Сразу после того, как услышала стук земли о гроб. Не дожидаясь конца церемонии. Илья Ильич вел ее, придерживая, чтобы не оступилась, ноги скользили по грязи, кто-то оглядывался на уходящих, кто-то ничего не заметил. Маше было все равно. Сказала вдруг, пустым, холодным тоном.

-Не ругай меня, пожалуйста.

Дед похлопал ласково по ее ладони.

-Нет. О чем ты. За что тебя ругать. Да и кто я такой, чтобы это делать?

-Ты?

-Да.

-Ты все, что у меня есть, дед. Ты - моя семья.

Он не сбился с шага, ничего не ответил, только рука, которой обнимал внучку, чуть дрогнула. Маша не смотрела на Илью Ильича, не видела выкатившейся на коричневую щеку, длинной блестящей полоски, мокрой и одинокой. Илья Ильич плакал второй раз в своей трудной жизни. Как и год назад, опять во время разговора с Машей. Только повод был иным. Не отчаяние, а... примирение с жизнью?

Маша не могла себе представить, какие бури бушевали в сердце ее деда. Через какую боль ему доводилось пройти.

У Ильи Ильича имелись свои счета, по которым, уже некому было заплатить. Свои вопросы, на которые уже некому было ответить.

На Машу нахлынуло чувство вины. Два дня провалялась молча, без слез, отвернув лицо к стене, не отвечая на вопросы деда, поднимаясь с постели только для того, чтобы выпить стакан воды, сходить в туалет. Других желаний не возникало.

Увидеть Матвея, спросить, что произошло? Нет.

Илья Ильич бросил все свои дела, то и дело подходил, чтобы прикоснуться к плечу, похлопать по спине, тихо повторить очередную мудрость, похожую на чушь.

-Все перемелется, золотце. Надо жить дальше.

Маша не отвечала. Минутная трусливая растерянность слишком дорого ей обошлась. Надо было вцепиться в Макса и кричать. Заставить выслушать себя. Надо было...

-Золотко, детонька, послушай меня, старика.

Повернула голову. Нашла взглядом близко-близко склоненное над постелью лицо деда. Казалось, что он говорит издалека, что она видит его не в живую, а на экране телевизора, например. Дед был таким ненастоящим, он мешал. Жужжал и жужжал, отвлекая от мыслей. Маша вспоминала все, что было в ее жизни связано с Максом.

-Уйди. Не хочу.

Дед отказывался отвязаться по-хорошему. Осторожно присел на краешек постели. Сгорбился. Вздохнул. Сухое коричневое лицо было строгим, серьезным.

-Золотце, я не могу оставить тебя.

-Почему?

Хотела рявкнуть Маша, но пересохшие губы превратили крик в невнятное сипение. Голос сорвался.

-Почему-у-у?

-Погоревала и хватит.

-Ты так считаешь?

-Да.

-Ты не имеешь права мне это сейчас говорить! Ты не понимаешь, как мне больно!

-Понимаю. Очень даже хорошо. Лучше, чем ты можешь себе представить.