Мистерия мести (антология) - Вадим Панов

Доминга и Тамир наконец отладили свой прибор и теперь внимательно слушали Сантьягу.

— Паганини был словно создан для этой скрипки. Он был великолепным музыкантом и к тому же интуитивно умел оперировать магической энергией. Он прозвал свою скрипку Il Cannone — «пушка» — за мощный звук и оглушительное воздействие на слушателей. И впрямь эффект от его выступлений порой был словно от пушечного выстрела. Наши наблюдатели не могли не обратить на него внимания — и тогда я сразу вспомнил о скрипке, про которую мне рассказывал некогда маг Фоскари. Мы провели кое-какие исследования, но всё же решили оставить скрипку челам. Правда, для самого Паганини это кончилось печально — артефакт привёл его к ранней смерти. Но его имя уже было вписано в историю.

Комиссар минуту помолчал. Зал уже наполнился, и слушатели ждали сигнала к началу концерта.

— Это всё хорошо, — проворчал Доминга, — но я так и не понял, для чего мы здесь.

Сантьяга продолжал, словно не слыша его:

— Да, мы могли бы забрать артефакт, но не стали этого делать. Челы сами с большим трепетом относятся к этой скрипке. Они держат её под охраной и не дают ей слишком долго звучать. Это ещё одна причина, по которой артефакт хранится у них.

Свет в зале медленно погас. Оркестранты начали занимать свои места на сцене.

— Скрипка Паганини прибавляет к музыке магический компонент, который многократно усиливает влияние на слушателей и в то же время полнее раскрывает способности самого скрипача. У Фоскари и этого скрипичного мастера, Дель Джезу, получился очень… — Сантьяга прищёлкнул пальцами, подыскивая наиболее точное слово, — очень странный интерактивный артефакт. Мы до сих пор до конца не можем понять механизм его работы, но он, безусловно, интересен и может быть полезен — но только в отношении представителей семьи Чел. Может быть, после сегодняшнего концерта мы с вами сможем объяснить некоторые его особенности… На этой скрипке играли многие музыканты, в том числе и из Тайного Города, но челы оказались наиболее восприимчивы к её воздействию. Может быть, потому что они в целом более восприимчивы к искусству?.. Поэтому удобнее всего изучать уникальные свойства скрипки Паганини тогда, когда чел играет на ней для челов, — вот как сейчас. И это третья причина, по которой мы не забрали артефакт.

— Значит, Фоскари просто-напросто испортил Слезу асуров? — не выдержал Тамир. — Ведь она была универсальным артефактом!

— Испортил? Я бы так не сказал…

На сцену вышел скрипач. В руках у него была та самая скрипка — большая, покрытая тёмно-золотым лаком, который, казалось, светился изнутри. Сантьяга подождал, пока стихнут аплодисменты и ведущий начнёт объявлять исполнителей.

— Мы часто впадаем в заблуждение, оценивая челов по их слабой способности пользоваться магией Источников. Однако у них есть то, что с успехом заменяет для них магическую энергию. Это их стремление вперёд, их упорство и сила духа. И их искусство, конечно, — Сантьяга улыбнулся. — В этом смысле Фоскари всё же сумел осуществить свою юношескую мечту. Он создал для челов настоящий Источник, из которого они черпают силы и вдохновение.

Доминга, внимательно наблюдавший за показаниями прибора, с сомнением хмыкнул. Ведущий закончил. В зале повисла короткая тишина.

Скрипач поднял смычок и кивнул дирижёру.

— Но разве можно сравнивать… — начал было Доминга и умолк.

Смычок прикоснулся к струнам.

Сергей и Мария Плавник

ПОСЛЕДНИЙ

Я нанёс на рисунок завершающий штрих и сделал шаг назад. Уставший карандаш, порхавший по бумаге несколько часов подряд, замер в моей руке. Рисую я только карандашом, мне нужны детали, которые красками передать невозможно. «Да, пожалуй, на сегодня можно закончить», — устало пронеслось в моей голове. Я критически оглядел весь рисунок и не нашёл к чему придраться. В этот раз мост у меня получился совершенно другим. Прошлый был мощной конструкцией, готовой выдержать хоть роту солдат, идущую в ногу, хоть детище прогресса — поезд с десятком вагонов. Сейчас получилось нечто ажурное и с виду хрупкое. По такому мосту впору гулять влюблённым парочкам, ведя неспешные разговоры и любуясь окрестными пейзажами. Парочек я на мосту не видел, но именно эта ассоциация пришла мне в голову как завершение композиции.

Я посмотрел на небо, солнце перевалило далеко за полдень. Няня уже, наверное, испекла свои пирожки и опять будет ворчать, что не вернулся вовремя. Она любит, чтобы пирожки ели с пылу с жару. Я тоже люблю, но променять рисование на пирожки, да на что угодно, не соглашусь никогда. Теперь уже никогда. Тем не менее я быстро собрал свои нехитрые принадлежности. Свёрнутый в трубочку лист перевязал тесёмкой. Подставку, сделанную отцом, разобрал и сложил в специальный мешок, сшитый мамой.

Закинул мешок за спину и поспешил домой. Сейчас моим домом было поместье, принадлежавшее двоюродной тёте моего отца, Анастасии Хрисанфовне. Я приезжал сюда каждое лето на протяжении уже шести лет.

Владелица поместья была женщина строгая, но в общем хорошая и справедливая. С одной стороны, она не одобряла мои контакты с деревенскими мальчишками, с другой — понимала, что одному мне будет хуже. Поэтому просто просила, чтобы я не заводил какой-то особой дружбы — побегал, искупался, позагорал, и достаточно. С этого, собственно, всё и началось четыре года назад.

Недалеко от крайнего деревенского дома есть невысокий холм, с которого открывается вид на все окрестности. Мы с ребятами бежали на речку купаться, и я решил сократить путь. Побежав напрямик, я собирался проскочить этот холм с ходу, но на полпути больно ушиб ногу о камень. Ни о каком беге речь уже не шла, но на вершину я всё-таки забрался и остановился перевести дух. Что со мной тогда произошло, я так до конца и не понял. Вначале перед глазами был обычный деревенский вид, небольшая речушка извивалась, как змея, то пропадая в зарослях камыша, то снова появляясь и играя бликами утреннего солнца. Я видел старенький деревянный мостик, которым почти не пользовались, потому что город был в противоположной стороне, а для походов в лес, стоявший в полукилометре за речкой, имелся удобный брод недалеко от моста. Сзади была деревня, обычная деревня начала века. Деревянные дома, какие лучше, какие хуже. Всё обыденно и неинтересно, но я вдруг увидел совершенно другое. Деревянные срубы превратились во дворцы, речушка стала полноводной рекой, а мостик.

Перегреться я не мог, и последствиями болевого шока это тоже не могло быть. Нога болела, но не очень. Я зажмурился, а когда открыл глаза, видения никуда не исчезли. Правда, они изменились: дворцы стали высокими, безликими домами с прямоугольными окнами, а чуть позже превратились в тоже высокие, но уже очень необычные на вид строения с зеркальными стенами, в которых отражалось и солнце, и всё, что было у меня за спиной.

И я подумал, что должен… нет, не должен, обязан всё это нарисовать. И первое, что я сделал, вернувшись в город, попросил родителей купить мне всё необходимое для рисования. В тот год мне исполнилось двенадцать.

— А, городской, ты чё опять не пришёл купаться?! Это Яшка Босой, он всегда кричит на всю улицу, хотя видит, что я иду к нему навстречу. А Босой — не потому что ходит необутый, это фамилия.

— Здравствуй, Яков.

— Опять рисовал? — Яшка смотрел на меня с сожалением.

— Рисовал, — ответил я.

— Такая погода стоит, а он рисует.

— В дождь я бы рисовать не смог.

Погода стояла действительно замечательная, купайся хоть весь день. «Завтра обязательно пойду, — подумал я. — Хоть раз за лето надо искупаться и позагорать на солнышке».

— Завтра хоть пойдёшь? — спросил Яшка.

— Да.

— Ну, бывай, художник.

Мы попрощались.

Отец приехал через два дня. Он выглядел непривычно задумчивым, даже хмурым. Долго мерил шагами гостиную, иногда останавливался и смотрел в потолок, потом пожимал плечами и шёл дальше.

— Что-то случилось, пап?

Отец остановился и невпопад спросил:

— Много нарисовал?

— Двенадцать рисунков и ещё несколько набросков.

— Покажи.

Я достал рисунки и разложил на столе. Отец внимательно просмотрел все и спросил:

— Ты это действительно видишь?

Три года назад, впервые увидев мои работы, отец задал этот же вопрос. Я подробно, насколько мог, рассказал, как это у меня получается, но, по-моему, отец не поверил. В это действительно трудно поверить, если не видеть самому. А маме рисунки просто понравились, и она сказала отцу, чтобы он ко мне не приставал.

— Каждый художник видит по-разному. Наш сын видит так.

— А я разве против, — ответил отец. — Пусть рисует.

В середине октября отец спросил, почему я не рисую дома. Я ответил, что дома рисовать не могу. Пробовал, но не получилось.