Пароход Бабелон - Афанасий Исаакович Мамедов

Ясновельможный пан тоже в долгу перед ним не остался:

– Не будем учинять давку при разборе шуб в гардеробе, пан комиссар, – после чего показал управляющему, чтобы тот не мешкал и шел впереди красноармейцев.

Родион Аркадьевич и Ольга Аркадьевна поднялись со своих мест, хотя уходить пока что не собирались.

Ядвига Ольгердовна продолжала сидеть со строгой спиной и строго постукивать тростью. Как Верховой с комиссаром выталкивают из ее дома эскадронного Ваничкина – ее лорнет больше не интересовало. Похоже, старуха уже сделала окончательные выводы, которых, по ее разумению, было вполне достаточно. Сейчас она внимательно наблюдала за тем, сможет ли горничная удержать рвавшуюся на свободу, вослед уходящим, борзую.

Горничная, как могла, руками и коленями отодвигала собаку подальше, в сторону низкого и глубокого кресла.

– Pani Jadwigо, – кричала горничная старухе, – оna zaraz urodzi!..

– Ты грабелькой-то своей предо мною сигналить брось, а то как Микеладзе кончишь, слышь, сигнальщик. – Ваничкин нацелено двинул Ефимыча по перебинтованной руке.

Из руки комиссара выпала папаха, вызвавшая у борзой немедленное и непреодолимое желание утащить ее с пола для каких-то своих собачьих нужд. Из-за этого морда собаки, с выпученными глазами и хищным оскалом, выглянула меж мускулистых икр горничной, уже засеребрившихся от бешенной песьей слюны.

– Matka Boska, тrzymaj ją, trzymaj!.. – Вторая горничная кинулась на помощь первой, едва не упустившей борзую. Белоснежный нарукавник сполз с ее руки. Наколка поехала…

Верховой, будучи и выше, и тяжелее комиссара, легко отодвинул его в сторону, схватил Ваничкина за ворот, резко увлекая к дверям, возле которых застыл управляющий с каменным лицом.

Ваничкин пробовал упираться, держась за сильно колеблющийся воздух. Кричал:

– Кофея жду. Кофея мне неси, почтительный!.. Задушишь, мать твою! Пошто так расчувствовался перед гадом, не знаешь разве, кровь не вода? Пошто в нашу «Правду» шашку заворачивал? Пошто, спрашиваю, ленинскую газету комкал?

– «Вечернего слова» от Врангеля не дождался, вот и комкал, – отвечал комиссар.

Ян поспешил закрыть за красными офицерами дверь гостиной.

– Моя родина – война, – кричал медведю с распахнутой пастью Ваничкин. – Ты это учти!

Но Верховой уже вывел его наружу.

Было темно и сыро. Было одновременно и трудно, и легко. Звезды светили с некоторой осторожностью. Казалось, за то время, что «господа офицеры» обедали у пана, все деревья в имении договорились меж собою объединиться в лесное непроглядное братство. Они стояли одной массой и оттого казались шире и выше. Упирались темными верхушками в небесное чернило со светло-розовыми подводами по нижнему краю. Скамейка съехала со своего прежнего места, да и вход в аллею отодвинулся на несколько градусов восточнее. Теперь до него нужно было идти, забирая вправо. «Так всегда бывает, как только из света в темноту», – заметил про себя комиссар.

– Что же они теперь о нас подумают? – Комиссар обернулся к Ваничкину.

– Я не признаю никакой обязанности давать кому-нибудь немедленный отчет, – заявил вдруг Ваничкин не своими словами и не своим голосом, после чего роскошно плюхнулся на скамейку, на мокрые листья. Закинув ногу на ногу, будто продолжая еще обедать у польского аристократа, он принялся накручивать ус.

– Ась?.. – спросил его Верховой

– Да ты не дуряйся, командир, все ведь слышишь. А то себе только ласковое, а остальное – нам, чинам нижним… – и за второй ус принялся.

– Обнялась мартышка с человеком. Федор Игнатич, любезный ты мой, – Верховой сделался подозрительно мягким, – завтра выступаем, а тебе еще проспаться бы надо. Вставай, поднимайся, пошли…

– Ты ведь не оставишь меня, командир? – Не посчитавшись с шикарно задранными усами, устья губ Ваничкина съехали вдруг вниз, отчего лицо его сделалось совершенно смешным.

– Не-е, не оставлю, шо ты, милый… Как подумать так мог?

Ваничкин встал со скамейки, рассчитывая на свежие силы и новую роль.

– Ну так-то лучше, Федя. – Верховой положил на край скамейки канадское седло и отряхнул товарищу мокрый зад с налипшими листьями на потертой кожаной вставке. – Пройдешься по свежему воздуху, а там, глядишь, и все поутихнем до утречка.

– Кто поутихнет, а кто и нет, – возразил командиру Кондратенко.

Ваничкин злобно рассмеялся, а потом, почувствовав, что как только они скроются в алее, Кондратенко задаст ему трепку, рванул первым вперед, но, споткнувшись обо что-то, растянулся в большой луже, скомканной его падением.

– Ну-ка, подержи, Ефимыч, чепрак. – Кондратенко метнулся к Ваничкину.

Комиссар было за ним, но его попридержал Верховой, мол, все простить – дело необременительное.

– Жаль, нагайки с собою нет, а то бы я тебя сейчас!.. – Кондратенко утопил ногу в боку товарища по оружию. Потом еще раз двинул хорошенько и еще. Удары выходили глухие, без той торжественности, к которой Кондратенко питал слабость, когда судьба выводила его на главные роли.

Ваничкин вскоре выдал разноцветную струю, и Кондратенко брезгливо отошел от соратника, разглядывая в темноте, не запачкал ли сапоги.

Глядя на обмякшего Ваничкина, товарищ комиссар вспомнил, как часто отец любил повторять: «Тот, кто низок и груб, не-не-не чувствует своей грубости и н-низости». Он разбивал эту максиму на две части из-за того, что сильно заикался. Домашние знали ее наизусть, но никто ни разу не произнес за отца концовку, все ждали, когда перестанет мучительно содрогаться его борода.

– Коли ты комиссара Микеладзе вспомнил, хочу заранее предупредить. Письмо подметное вздумаешь сочинить – попадешь в категорию империалистов.

– Это я-то?! С пеленок донской!..

– Это ты-то! Живьем зарою, – пообещал комиссар эскадронному Ваничкину.

– Так что тепереча тебя, Федюха, опасности на каждом шагу твоем безмозглом подстерегают. А ты, Ефимыч, чепрак панов себе забирай, потому как не заслужил его Федор Игнатич.

Ваничкин, оставаясь в холодной, с металлическим отливом, луже, смотрел на мир снизу, припоминая, как давно он этого не делал. Многое из непонравившегося ему он списывал на сиюминутные свойства ландшафта, которые можно изменить, если встать в полный рост, но именно это ему и не удавалось.

– Други, погодьте, не черните даром… – взмолился он.

Комиссар шел, не оборачиваясь. Он нес на плече скатанный чепрак, подаренный паном Леоном Ваничкину, и думал: может, и в самом деле забрать его себе, как то комполка присоветовал. А то вроде как без подарка остался.

Желая изо всех сил унять бушевавший в душе хаос чувств, Ваничкин нагнал товарищей и кинулся лобызаться.

Комполка брезгливо уходил от сближения с ним.

– Без твоих страстей обойдемся, – останавливал он его, – мы родство с тобой потеряли.

Но Федор напирал страдальчески:

– Помиримтесь, други!..

У глухого пруда, у семейства почивавших ив они помирились и на том разошлись.

Ефимыч шел к себе по узенькой тропке, до того