Библиотекарь - Михаил Елизаров

Очнулся днем. Горн снова читала. Я тайком понаблюдал за ней, потом задремал, пока не был разбужен звонкой болтовней – Горн общалась с бессонной Машей. После Книги Полина Васильевна явно ощущала необычайный прилив сил. Какое-то время старуха развлекалась небольшими кружочками фольги, которые с увлечением сминала вдвое или вчетверо, в зависимости от размера, и выкладывала рядком на широком подлокотнике кресла. Потом крутила в руке мягкий, точно из пластилина, стержень, похожий на крупный гвоздь, податливо принимавший формы каждого нажатия узловатых пальцев. В ридикюле заиграл дурашливый марш. Горн вытащила мобильный телефон и ликующе сообщила:

– Везу!… Сюрприз!… Не угадала!… Внука!…

Отодвинув шторку, старуха долго смотрела в окно. Краем глаза я видел летящую ровную белизну, напоминавшую надоблачный полет.

– Намело за ночь… – заключила Горн. – Зима…

– Проснулся, – вдруг хрипло сказала Маша.

Горн сразу повернулась. Лицо ее озарила улыбка:

– Алешка! Хорош дрыхнуть!

Она склонилась к подлокотнику, прицелилась и щелкнула ногтем, точно играла в «чапаева». Слетевший комок фольги, ощутимо врезавшийся мне в щеку, оказался сплющенной монетой.

– Вставай, поднимайся, рабочий народ, – обстреливала меня расшалившаяся старуха. – Огонь, батарея, пли!

– Прекратите, Полина Васильевна, – сердито сказал я. – Больно же!

Горн залилась радостным смехом:

– Жрать хочешь? Машка, подай ему! Не жадничай! Это такой парень! Сокровище наше! Кровиночка!

Денщица протянула мне бутерброды в промасленном пакете и налила из термоса стакан чаю. Голода я не испытывал, но послушно сжевал кисловатый хлеб с жилистой копченой колбасой.

– В туалет надо? – заботливо осведомилась Горн.

Я подумал и кивнул.

– По-большому, по-маленькому? – она подмигнула денщице, та стукнула кулаком по перегородке, разделявшей кузов и кабину: «Люся, притормози!»

«Уазик» вильнул к обочине и остановился.

– Только не убегай, – попросила Горн. – Все равно догоним… И накинь что-нибудь… Похолодало… Ты не ответил… Дать бумажку?

– Не надо… – процедил я.

– Ну, как знаешь… Маша, сопроводи…

Заснеженная степь окатила студеной волной. Маша пропустила меня вперед и вылезла следом. Я, чуть покачиваясь на шатких спросонья ногах, пристроился возле заиндевелых зарослей репейника.

Маша, не отводя оцепеневших сторожевых глаз, одной рукой подобрала полы ватника, второй приспустила штаны и присела неподалеку. Между грубых подошв ее сапог с журчанием потекло желтое сусло. Маша вдруг спросила:

– А ты, это… Правда, Мохов?

– Да, – не моргнув сказал я. – Алексей Мохов.

– На Елизавету Макаровну похож… – голос денщицы как-то сразу подобрел и утратил злобную хрипотцу. Она подтянула штаны и оправила ватник. – Пойдем, родненький… А то не ровен час застудишься…

Со священным трепетом ожидал я увидеть кипящий грозной жизнью Вавилон, несокрушимую крепость ветхих амазонок, а мне открылась запустелая советская богадельня – длинный трехэтажный барак красного кирпича, опоясанный бетонными плитами забора с облезшими тюремными воротами.

Дверцу «уазика» распахнула толстая баба в дубленке, накинутой, как бурка, поверх медицинского халата. Лицо у толстухи было вполне красивым, но непропорционально маленьким, словно изящная карнавальная маска, надетая на свиное рыло с множеством подбородков и оплывшей шеей.

– Добрый день, Полина Васильевна! – радостно выдохнула она. Меня удостоили осторожным поклоном. – Как дорога, Полина Васильевна?

– Нормально, Клава… Нормально… – Горн оперлась на протянутую ей руку и вылезла из машины. – Докладывай, как вы тут… Поживали…

Я от души порадовался, что наш приезд не вызвал ажиотажа. Меньше всего я желал оказаться в центре ликующей или, наоборот, мрачно-насупленной толпы престарелых фанатичек, о жестокости которых слагались легенды…

А толпы, собственно, и не было. По дорожкам небольшого парка между присыпанными легким снежком клумбами шаталось с дюжину старух в одинаковых старомодного покроя каракулевых шубах. За ними приглядывали няньки-надзирательницы. Всего я насчитал около двух десятков боеспособных обитателей, включая приветственный эскорт из восьми молчаливых охранниц. Гарнизон был невелик даже по меркам самой заурядной читальни.

Мы двинулись прямиком к дому, впереди Горн и одышливая Клава. Денщица Маша и я шли следом за ними. Клава перечисляла новости:

– Прислали годовые отчеты по Новосибирску, Чите, Иркутску, Красноярску. Печальные известия из Хабаровского края – на семьдесят девятом году жизни скончалась староста региона Шипова. Пришли тверская, владимирская, липецкая и рязанская корреспонденции. И самое главное. Вот… – Клава протянула Горн увесистую пачку листов. – Стенография и конспект. Записывали Пискунова, Белая, Шведова…

– Не сейчас, – отмахнулась Горн, – позже посмотрю… Или ладно… Давай сюда…

Эскорт поравнялся с каракулевой отарой. Какая-то старуха отделилась от своих и заковыляла к нам, протолкалась через охрану:

– Поля… Поля, – жалобно проскулила она. – Ты где была?…

– Резникова! Красота моя! – Горн остановилась и ласково обняла старуху за плечи. – Ты замужем?

– Поля… Поля… – старуха поймала Горн за руку и прижала ладонью к своей щеке. – Так долго… Где была? – зрячий слезящийся глаз Резниковой светился радостью узнавания, второй глаз с густой молочной каплей катаракты отливал безумием. – Поля… Где была? – плаксиво повторяла она.

– Потом расскажу…

Внутри старухи образовался жидкий кишечный звук.

– Резникова… Золотце… – умилилась Горн. – Надявалягалятоня! – крикнула она нянькам. – Всех по палатам! Подмыть, переодеть, накормить… И готовить к чтению. Начало в пятнадцать часов…

Резникову увели. Она отчаянно сопротивлялась и вопила что-то бессвязное. Остальные старухи тоже впали в беспокойство. Одна попыталась обнажиться, другая, улучив момент, подхватила что-то с земли и запихнула в рот, исторгнув истошную петушиную трель, когда нянька попыталась вытащить у своей подопечной из-за щеки гадость. Перепуганные воплями, старухи бросились врассыпную.

– Девки! – раздраженно обратилась Горн к эскорту. – Что смотрите? Ловите! Маша! Тебе особое приглашение?!

Охранницы и денщица побежали на помощь нянькам. Впавшие в маразм старухи не отличались особой прытью. Их быстро согнали в кучу и повели ко входу в левом крыле дома.

– Слушай, Клава, – вдруг спросила Горн. – А как Руденко?

– Нормально, – отозвалась толстуха. – Что ей сделается? Опять говном стены обмазала, – она хохотнула. – Эту бы энергию, да в мирных целях…

– Хозяйственная! – восхитилась Горн. – Живучая. Даже зависть берет. В палате прибрались?

– Так точно, Полина Васильевна. Дежурили Комаровская и Погожина. Они и стены побелили, ругались, правда, на чем свет стоит…

– Эй, вы! – прикрикнула вдруг Горн на охранниц, удерживающих престарелых беглянок за каракулевые воротники. – Повежливей там! Распустились, гниды! – Горн проводила старух хмурым взглядом, вздохнула: – Вот, Алешка… Мотай на ус… Деньги есть – Иван Петрович… Денег нет – горбата сволочь… Такая вот глориа мунди…Только стоило ослабнуть… И никакого уважения… Ни к возрасту, ни к званиям… Просто они третью неделю… без Книги Силы… Вот и сдали мозгами…

Клава, опередив нас, взбежала по ступеням крыльца, потянула стеклянную дверь:

– Милости просим…

Мы прошли сквозь похожий на аквариум вестибюль в раскинувшийся на обе стороны коридор. По центру поднималась широкая из крапчатого камня лестница с гипсовыми перилами. Пролет между этажами украшал витражный полукруг, изображающий небесную синеву, два склоненных пшеничных колоса и малиновую звезду. Солнечный свет, отфильтрованный разноцветными стеклами, стелился радужной бензиновой дымкой.

Справа от лестницы за плексигласовым окном с надписью «Администрация» сидела женщина в белом халате. Она прижимала к уху телефонную трубку, видимо, сообщая верхним этажам о прибытии начальства.

– Клава… – сказала Горн. – Иди… Готовь аппаратуру…

– Слушаюсь, Полина Васильевна, – толстуха кивнула и припустила наверх по лестнице. Я остался с Горн наедине.

Коридор был действительно мрачен, полутемный, длинный, как тоннель метро, и в каждом направлении он заканчивался тенями и сумраком. Под потолком лучилась череда матовых шаров, неведомая планетарная система тусклых одинаковых лун, но освещали они лишь самих себя, а не сумеречное пространство бесконечного коридора.

– Пошли, – сказала Горн и повела меня по этажу. Затертый синий линолеум противно поскрипывал, будто я не шел, а меня катили на больничной койке. С дальней лестницы доносились голоса нянек и частое наждачное шарканье множества чьих-то медленных подошв.

– Что, Алешка, разочарован? – спросила вдруг Горн. – Ожидал большего?