Я, грек Зорба - Никос Казандзакис

— …и Богородицы-мстительницы! — бормотал на бегу игумен.

Пустили четвертое бревно. Раздался ужасный треск, потом другой, и все столбы, один за другим, повалились, словно карточный домик.

— Всевышний, смилуйся над нами! — пронзительно кричали рабочие, монахи и крестьяне, в панике улепетывая со всех ног.

Куском бревна Дометиосу ранило бедро. Другой кусок пролетел на волосок от игумена. Крестьяне попрятались кто куда. Только Богородица держалась совершенно прямо на своем камне с копьем в руке и строго смотрела на людей. Рядом с ней, растопорщив зеленые перья, чуть живой от страха, дрожал бедолага попугай.

Монахи подхватили Богородицу, подняли стонущего от боли Дометиоса, изловили мулов, сели в седла и отступили. Рабочий, находившийся у вертела, от страха забыл о своем баране, который уже горел.

— Баран сейчас углем станет! — крикнул с беспокойством Зорба.

Я сел рядом с ним. На всем берегу не было ни души. Бедный испытатель повернулся и робко посмотрел на меня. Он не знал ни моего отношения к катастрофе, ни способа, как покончить с этой авантюрой.

Он взял нож и снова склонился над бараном; отрезав кусочек, попробовал его, тотчас снял тушу с огня и прислонил вертелом к дереву.

— В самый раз, — сказал он, — в самый раз, хозяин! Хочешь маленький кусочек?

— Принеси и вина с хлебом, я голоден, — был мой ответ.

Зорба проворно поднялся, подкатил бочонок к барану, принес круглую буханку хлеба и стаканы. Каждый из нас взял по ножу, отрезав два больших куска мяса и толстые ломти хлеба, мы начали жадно есть.

— Чувствуешь, как он хорош, хозяин? Прямо тает во рту! Здесь, как видишь, нет плодородных пастбищ, животные пасутся в сухой траве, поэтому мясо у них такое вкусное. Столь сочное мясо я ел только раз. Помнится, это было, когда я вышивал своими волосами святую Софью и носил ее как амулет. Я тебе уже рассказывал эту старую историю.

— Расскажи, расскажи еще!

— Старая история, говорю тебе, хозяин! Блажь грека, блажь сумасшедшего!

— Давай, рассказывай, Зорба, мне будет интересно.

— Итак, в тот вечер нас окружили болгары. Было видно, как они на склонах горы вокруг нас разожгли костры. Чтобы нас напугать, они били в цимбалы и рычали, как волки. Их было около трех сотен. Нас же — двадцать восемь во главе с капитаном Рувасом — Бог прими его душу, если его нет в живых, — это был чудесный парень, наш начальник. «Эй, Зорба, — сказал он мне, — насади-ка барашка на вертел! — Будет вкуснее, если его запечь в яме, капитан, — отвечаю я. — Приготовь, как тебе будет угодно, но только быстро, есть очень хочется!» Вырыли яму, я ее выстлал шкурой барана, насыпали толстый слой угля, разожгли его сверху, достали хлеб из своих сумок и уселись вокруг огня. «Может последнего едим! — сказал капитан Рувас. — Не страшно ли здесь кому-то?» Все рассмеялись, но никто не удостоил его ответом. Подняли свои фляжки. «За твое здоровье, капитан!» Выпили раз, выпили по второму, вытащили барана из ямы. Ах, старина, какой это был барашек! Стоит мне об этом подумать, у меня снова слюнки текут! Он таял, словно лукум! Все набросились на него крепкими зубами.

«Никогда в жизни не пробовал я более сочного мяса, — сказал капитан. — Да хранит нас Господь!» И вот он опрокидывает залпом свой стакан, он, который раньше никогда не пил. «Спойте клефтскую песню, братишки! — просит он. — Те, там внизу, рычат наподобие волков; мы же будем петь, как мужчины. Споем «Старый Димос». Мы быстро прожевали свои куски, выпили еще и запели. Мощь голосов постепенно нарастала, песня ширилась, пробудив в лощине эхо: «Я постарел, ребята, вот уж сорок лет я клефт…» Порыв увлек всех. «Эй! Эй! Сколько радости! — говорит капитан. — Только бы она продлилась! Послушай-ка, Алексис, взгляни на седло барашка… Что оно там говорит?» Я отделил перочинным ножом седло и подошел к огню, чтобы получше разглядеть. «Не вижу могил, капитан, — крикнул я, — не видно и убитых. Мы снова выберемся, парни!» — «Да услышит тебя Господь, — говорит наш начальник, который только что женился. — Мне бы успеть сделать сына, а там будь что будет!» Зорба отрезал толстый кусок около почек:

— Он был хорош, тот барашек, — сказал он, — однако и этот храбрый малыш ни в чем ему не уступит!

— Налей-ка Зорба, — говорю я. — Наполни стаканы до краев и выпьем их до дна!

Чокнувшись, мы попробовали наше вино, отменное критское вино, пурпурное, как кровь зайца. Пить его было все равно что причащаться соком земли. Становишься просто ненасытным. Вены наливались силой, сердце переполнялось добротой. Ягненок превращался в льва. Забывались мелочи жизни, ломались тесные рамки. Чувствуя единение с людьми, животными, Богом, мы вместе с вселенной превращались в одно целое.

— Посмотрим и мы, что скажет седло барашка, — попросил я. — Ну-ка! Давай, Зорба! Он тщательно обсосал спинку, выскоблил ножом, придвинул ее к свету и вгляделся.

— Все хорошо, — ответил он. — Будем жить тысячу лет, хозяин, сердце, как из стали! Он наклонился и снова стал изучать.

— Я вижу дальнее путешествие, — поведал он, — большое путешествие. А в конце путешествия я вижу большой дом со многими дверями. Это, должно быть, столица какого-то королевства, хозяин. Или же монастырь, где я, будучи привратником, стану заниматься контрабандой, как я уже говорил.

— Налей-ка, Зорба, и оставь свои пророчества. Я тебе сейчас скажу, что это за большой дом со множеством дверей: это земля с могилами, Зорба. Вот это и есть цель путешествия. За твое здоровье, разбойник!

— За твое здоровье, хозяин! Говорят, что счастье слепо. Оно не знает, куда идет, натыкается на прохожих и того, кто с ним повстречается, называют счастливчиком. К черту такое счастье, нам его не нужно, не так ли, хозяин?

— Нам такого не нужно, Зорба, за твое здоровье! Мы пьем и доедаем остатки барашка. Мир становился все невесомее, море смеялось, земля покачивалась, подобно палубе, две чайки вышагивали по галечнику, беседуя совсем как люди.

Я поднялся.

— Ну-ка, Зорба, научи меня танцевать!

Зорба подскочил, лицо его вспыхнуло.

— Танцевать, хозяин? — спросил он. — Танцевать? Давай! Иди же!

Я был счастлив. Если бы я мог, я бы запел, чтобы выплеснуть свои чувства и испытать облегчение, но я смог лишь крикнуть что-то нечленораздельное. «Что с тобой, с усмешкой спрашивал я сам себя. Ты что, такой же патриот, только не подозревал этого? Или же так сильно любишь своего друга? И тебе не стыдно? Возьми себя в руки и успокойся».

Однако, охваченный радостью, я продолжал что-то выкрикивать, идя по тропинке. Послышался звон бубенчиков; на залитых солнцем скалах появились черные, коричневые и серые козы. Впереди, упрямо наклонив морду, вышагивал козел. Все вокруг сейчас же пропиталось его духом.

Пастух вспрыгнул на камень и позвал меня, посвистев сквозь пальцы:

— Эй, приятель! Куда ты идешь? Кого догоняешь?

— Мне некогда, — ответил я, продолжая карабкаться.

— Подожди, выпей молока, освежись! — крикнул пастух, перепрыгивая с камня на камень.

— Некогда мне, — крикнул я снова, — не хочу за болтовней забыть свою радость.

— Ты что, брезгуешь моим молоком? — крикнул, обидевшись, пастух. — Что ж, тем хуже, доброго тебе пути!

Он сунул в рот пальцы, засвистел своему стаду и все — козы, собаки и пастух исчезли за скалами.

Скоро и мне удалось добраться до вершины горы. Тут я сразу же успокоился, будто эта вершина и была моей целью.

Растянувшись в тени на скале, я разглядывал далекие море и равнину. Мне хорошо дышалось, в воздухе пахло шалфеем и тимьяном. Поднявшись, я набрал охапку шалфея и, подложив ее вместо подушки, снова улегся.

Усталый, я закрыл глаза. Через минуту мысли мои унеслись туда, к высокогорным плато, покрытым снегом, мне представлялись толпы мужчин, женщин, стада волов, пробирающихся на север, и мой друг идущий впереди, вроде вожака. Но очень скоро мозг затуманился и меня охватила непреодолимая сонливость.

Я сопротивлялся, мне не хотелось сейчас заснуть, и я открыл глаза. На ветке прямо передо мной, на одном уровне с вершиной горы сидел ворон. Его перья, черные с синим отливом, блестели на солнце, четко виднелся большой желтый клюв. Мне стало не по себе, этот ворон казался мне зловещим предзнаменованием; я схватил камень и бросил в него. Птица медленно и спокойно расправила крылья. Я вновь закрыл глаза не в силах больше сопротивляться и сразу же уснул как убитый.

Сон мой, по-видимому, длился не более нескольких секунд, как вдруг вскрикнув, я вскочил на ноги. В эту минуту над моей головой пролетел тот самый ворон. Весь дрожа, я облокотился о камень. Зловещий сон, наподобие удара сабли, пронзил мое сознание. Я видел себя в Афинах, поднимавшимся в одиночестве по улице Гермеса. Солнце обжигало, улица была пустынна, магазины закрыты, одиночество было полное. Проходя мимо церкви Капникарии я увидел, что от площади Конституции бежит мой друг, бледный, задыхающийся; он бежал за очень высоким тощим мужчиной, который шел гигантскими шагами. Мой друг был одет в парадную одежду дипломата; он увидел меня и закричал издали, с трудом переводя дух: