Том 4. Творимая легенда - Федор Сологуб

Принц Танкред вышел, слегка взволнованный и смущенный. Слишком яркий после полумрака у гадалки свет бальной залы заставил его щурить глаза. Элеонора пытливо посмотрела в его лицо.

— Ну, что она вам сказала, ваше высочество? — спросила она с оттенком фамильярности, простительной старому другу.

Танкред засмеялся:

— Не решусь сказать, что именно. Поверить ей, так очень хорошо.

Элеонора сказала с обещающею улыбкою:

— Сейчас будет танец, один из тех, которые принято называть танцами будущего.

— А кто танцует? — спросил Танкред.

— К сожалению, не могу сказать даже вашему высочеству. Это большой секрет. Да, сказать по правде, я и сама не знаю.

— Почему? Ведь мы же увидим плясунью!

— Вы не увидите ее лица.

В большой белой зале была воздвигнута эстрада, затянутая серовато-зеленым сукном. С трех сторон эстрада была задрапирована сукнами того же цвета. Оркестр был скрыт за эстрадою, на хорах. Звуки музыки были томны. Догорание душного дня чувствовалось в них. И первые, далекие звуки приближающейся грозы.

Хозяйка провела Танкреда к одному из средних кресел в первом ряду и сама села рядом. Справа от Танкреда оказалась Имогена Мелладо.

Было жуткое ожидание и шелест слухов о том, кто и что будет танцевать. Знали наверное, из слов Элеоноры, что это не профессиональная танцовщица, а дама или девица из общества.

Принц Танкред слегка склонился к Имогене и спросил очень тихо:

— Что вы больше всего любите?

— Ночь, звезды, — отвечала Имогена, — темноту и в ней огни.

Шевельнулись складки сукна в заднем углу эстрады. Чья-то белая рука раздвинула их, — и мелькнуло вдруг на однообразно ровном фоне сукна смугло-белое с легкими переливами розовато-темных перламутров тело. Девушка в черной маске, очаровательно стройная и нежная, приблизилась к рампе. Начался странный, из мечты и воспоминаний творимый, танец.

Танкред спросил:

— Вам нравится, Имогена?

— Какая прекрасная! — тихо ответила она.

Смотрела с удивлением. Танец неизвестной плясуньи оживил в ее душе мечты и страхи ее, когда она засыпала, сладко и горько мечтая о женихе. Мечты о далеком, о милом выражали задумчивые позы и грациозные, медленные движения неведомой плясуньи.

Остановилась, голову на руку склонив… Вдруг страшный удар грома разбудил ее… Несколько тревожных поз, стремительный танец смятения и ужаса…

Развились волосы неведомой плясуньи, и бились в быстром беге по ее нагим плечам светлые волны волос.

Ветер стремительным холодом обвивал ее горячее тело. Ее глаза горели, как огни изумрудов. Ноги ее дрожали от внезапного холода.

Наконец она опомнилась. Осмотрелась. Пошла куда-то, дрожа от холода и от медленного страха. Долго блуждала и все не могла найти своей двери. Все скорее шла. Побежала.

Много дверей было вдоль ее бега. Но ни одной она не могла отворить, — все были заперты крепко. Наконец одна из них уступила отчаянным усилиям.

Остановилась. Робко прислушивалась. Тихо пошла по коврам.

Что-то опять испугало ее, и она бросилась бежать. Упала.

Лежит… Рукоплескания… Вдруг вскочила. В легком беге скрылась за стремительно распахнутою складкою драпировки.

Гости делали всевозможные предположения. Кого не называли! Спрашивали Элеонору. Но она сама не знала. Говорила:

— Я никогда не видела ее иначе как в черной маске.

Или, может быть, только притворялась, что не знает? Тонкая улыбка скользила по ее губам.

Как-то незаметно для них обоих, Танкред и Имогена очутились в полутемной, очень удаленной гостиной. Танкред первый раз остался наедине с Имогеною. Оба они были взволнованы откровенною красотою плясуньи.

Танкред спросил:

— Расскажите мне о вашем детстве.

Имогена послушно говорила. Потом Танкред заговорил с нею об ее женихе.

— Господин Парладе-и-Ередиа очень милый молодой человек, достойный любви.

— О, да! — с восторгом сказала Имогена.

— Скромный, храбрый, красивый, умный.

Имогена молча улыбалась и благодарными глазами смотрела на Танкреда.

— Он должен вас очень любить.

— Он очень любит меня.

— Однако уехал.

Блеснули слезинки на глазах Имогены. А Танкред говорил:

— Не огорчайтесь. Вернется. А вам не досадно, зачем он уехал?

Имогена смотрела как жалкий, беспомощный ребенок. Конечно, ей было досадно. Разве он не мог отказаться от этой должности? Любим только раз в жизни. Она шепнула:

— Что ж делать!

— Он вам часто пишет?

— Почти каждый день.

— Почти! И вы?

— Да, ваше высочество.

Слезы в голосе. Танкред любовался ее смущением. Спросил опять:

— Вы очень скучаете?

— Да, немножко.

Старалась казаться храброю. Танкред продолжал:

— Я уверен, что соблазны парижской жизни его не коснутся. Он будет думать только о вас. А вы о нем. Быть верною — так трогательно. Цепи любви неразрывны. Кто любит, тот невольник. Хоть и не любит человек цепей, но эти носит сравнительно охотно.

Сердце Имогены дрогнуло от легкого страха. Говорят, что француженки так очаровательны и так умеют увлечь.

Танкред продолжал дразнить ее. Хвалил ее верность, его достоинства. Яд его иронии вливался в ее сердце, и оно горело и болело. Ирония принимает до конца и вскрывает противоречия. Сладостная верность жениху претворялась в рабство. Его достоинства претворялись в смешное и мелкое.

Имогена заплакала. Танкред утешал. И утешил чем-то, какими-то словами, по-видимому ничтожными, но ей вдруг сладкими. И сердце ее уже влеклось к Танкреду, уже в нее влюбленному нежно. Странно и больно спорили в ней противочувствия, и это дульцинировало ее внезапное влечение к празднично прекрасному принцу Танкреду, и альдонсировало ее обыкновенную, дозволенную, будничную любовь к жениху, секретарю миссии в Париже господину Мануелю Парладе-и-Ередиа.

А Танкред, вечно изменчивый Танкред! Он уже чувствовал в себе кипение новой страстности, влюбленность в Имогену, девушку с фиалковыми, невинно-страстными глазками, с легким звонким голосом.

Нельзя было слишком длить это свидание. Танкред вышел из гостиной один. Были танцы, но он сегодня не танцевал. Ему представили Лилиенфельда. Танкреду понравилась уверенная и почтительная манера банкира.

Потом устроилась карточная игра, очень крупная. Лилиенфельд сумел проиграть Танкреду солидный куш и оставил игру, ссылаясь на жестокую мигрень, вывезенную, по его словам, из Африки. Откланиваясь принцу, он пригласил его к себе на охоту, и Танкред любезно принял приглашение.

После ужина, за которым пили много, в кабинете покойного маркиза собрался тесный кружок близких к Танкреду. Дам не было. Разговоры стали вольны. Заговорили о ревности. И вдруг стало как-то неловко. Ломая неловкость развязностью, заговорил граф Роберт Камаи:

— В наше время дико и несовременно ревновать жену. Я не против ревности, но ревновать жен — это уж слишком наивно.

— Порядочные люди ревнуют любовниц, — сказал гофмаршал Нерита.

— Да, — продолжал Камаи, — всякий имеет любовницу для себя, жену для других, — для дома, для семьи, для общества, для имени, для друзей и для ее любовников.

Танкред засмеялся.

— Это остроумно! — воскликнул он.

Смеялись и другие. Вдруг Танкред нахмурился.

Спросил:

— Вы не делаете исключений?

— Увы, нет, — спокойно ответил Камаи.

— И для моей жены? — спросил Танкред притворно-спокойным голосом.

Граф Камаи усмехнулся тонко и сказал:

— Наша августейшая повелительница живет не для вашего высочества, а для государства. Дела правления заботят государыню гораздо больше, чем любовь супруга и его зыбкая верность. И для вашего высочества это хорошо.

— Почему? — принужденно улыбаясь, спросил Танкред.

За графа Камаи отвечал герцог Кабрера.

— Потому, — сказал он, — что женщины на наших островах несдержанны в гневе и очень ревнивы. И притом они ловко действуют навахою или нашею древнею дагою.

Танкред сегодня пил больше обыкновенного и потому стал слишком откровенным. Он говорил:

— Быть мужем королевы! О, это — слишком большая роскошь. Муж королевы, но не король.

— Почет высокого положения без его тягостей и ответственности, — сказал герцог Кабрера.

— Почет! Быть только производителем династии!

— Разве этого мало? — спросил Кабрера.

Танкред продолжал:

— Положение королевской жены гораздо лучше. Она делит с королем его титул и его почести. Она коронована. Не понимаю, где был мой ум, когда я согласился на эту блестящую комбинацию.

Граф Камаи с любезною улыбкою царедворца сказал:

— Как бы то ни было, решимость вашего королевского высочества дала нам редкое счастье видеть порою в нашей среде и пользоваться высоким обществом столь обаятельного джентльмена.