Жюльетта. Том I - Маркиз де Сад

Религия этого коварного и ничтожного Христа — слабого, больного, всеми преследуемого, желающего перехитрить сиюминутных тиранов и обманом заставить их признать его учение о братстве, чтобы оттянуть свою казнь — так вот, именно христианство освятило смехотворные братские узы. В ту эпоху христианство было слабой стороной, оно представляло интересы слабых людей и должно было вещать на их языке, и в том нет ничего удивительного. Но я не понимаю, как человек, не будучи слабым и христианином, добровольно принимает на себя подобные ограничения, запутывается в этом мифическом клубке связей, которые, ничего не предлагая, лишают его самого главного; следовательно, можно с уверенностью сказать, что среди людей не только никогда не было братства, но и быть не могло, так как это противоречит Природе, у которой и в мыслях не было сделать людей равными — напротив, она сделала все, чтобы разделить их. Мы должны осознать, что на самом деле идею о братстве предложили нам слабые и узаконили ее, когда в их руки перешли жреческие функции; однако мыслящий человек не имеет права оказаться в этой ловушке.

— Выходит, люди не могут быть братьями? — живо прервала я его. — Значит, нет никаких связей между мной и другими людьми? Но тогда наши отношения заключаются только в том, что я должна взять от них как можно больше и отдать как можно меньше?

— Именно так, — удовлетворенно кивнул Нуарсей. — Ведь то, что ты отдаешь, для тебя потеряно навсегда, и наоборот. Могу добавить, что я долго искал в своем сердце образ поведения, соответствующий неписаному кодексу Природы, и, в конце концов, нашел его: никого не любить, никому не помогать, никого не считать братом и служить исключительно своим страстям. На том я стою и буду стоять всегда. Кодекс этот гласит: когда деньги, благополучие или сама жизнь этих, якобы, моих братьев необходимы для моего счастья или моего существования, я забираю их силой, если я силен, или хитростью, если я силен недостаточно; но если мне приходится платить за это, я стараюсь платить как можно меньше. Повторяю: ближний ничего для меня не значит, между нами нет никаких позитивных отношений, а если и существует какая-то связь, она заключается в том, чтобы коварством получить от него то, что я не могу отобрать силой, но если можно обойтись одной силой, притворство мне ни к чему, ибо оно для меня унизительно, и я прибегаю к нему только в крайнем случае.

Еще раз послушай меня, Жюльетта: будь глуха к воплям горя и нищеты. Если хлеб несчастного пропитан его слезами, если рабский труд дает ему самую малость, чтобы только свести концы с концами и не дать семье умереть от истощения, если налоги, которые он должен платить, забирают львиную долю из того, что он заработал, если его раздетые, разутые, неграмотные дети вынуждены бродить в поисках хоть какой-то пищи, за которую надо сражаться с дикими зверями, если в груди его жены, истощенной от непосильных трудов, иссушенной постоянной нищетой, нет молока для их первенца, чтобы он вырос крепким и не попал в пасть волку, если, сгорбившись от груза лет, болезней и горестей, он ничего не видит впереди, кроме смертного приговора, к которому неудержимо несет его рок, и если за всю свою жизнь он ни разу не видел ни одной звезды, которая ярко и безмятежно сияла бы над его опущенной головой, — тем хуже для него. И черт возьми! — в этом нет ничего необычного, ничего неестественного, ничего такого, что не соответствовало бы порядку и закону нашей великой праматери, которая руководит нами, и если ты кого-то считаешь несчастным, так это лишь потому, что сравниваешь его долю со своей, а в сущности он таковым себя не считает. Если же у него появляется чувство обездоленности, он глубоко ошибается, потому что также на какой-то момент сравнивает свою участь с твоей, но как только заползет в свою нору и окажется в компании себе подобных, его нытью придет конец. Неужели ему жилось хоть чуточку лучше при феодальных порядках, когда с ним обращались как со скотом, приручали и били как домашнее животное, продавали как навоз, в котором он всю жизнь копался? Вместо того, чтобы горевать о его страданиях, облегчать их и даже взваливать его ношу на свой горб из смешного чувства сострадания, не лучше ли взглянуть на беднягу как на предмет, который Природа замыслила для нашего удовольствия, для того, чтобы мы использовали его как нам вздумается. И не надо вытирать ему слезы и сопли, дорогая моя! Ты должна удвоить его страдания, если тебе это нравится, если это забавляет тебя, и зарубить себе на носу, что есть человеческие существа, которых Природа бросает под косу наших страстей, так что тебе дано собирать добрый урожай, Жюльетта, ибо щедра праматерь наша! Уподобись пауку, плети свою паутину и пожирай без всякой жалости все, что ее мудрая рука посылает в твои сети. — Милый мой, милый! — простонала я, сжав Нуарсея в объятиях. — Сколь многим я обязана вам, человеку, который развеял миазмы невежества, затуманившие мою голову в детстве. Ваши мудрые уроки — то же самое для моей души, что живительная влага для иссушенного солнцем растения. О, свет моих очей! Отныне я буду видеть и воспринимать этот мир только вашими глазами и вашим умом, однако, раздавив мой страх перед опасностью, вы разожгли во мне пылкое желание окунуться в злодейство. Будете ли вы моим проводником в этом восхитительном путешествии? Будете ли освещать лампой философии мой путь? Или покинете меня, бросите на произвол судьбы? Тогда, ступив на столь опасную тропу и вооружившись мудрыми принципами, которые я, благодаря вам, научилась ценить, поверив этим рискованным максимам, оказавшись одна в прекрасной стране роз, я буду срывать только тернии без вашей защиты и вашего совета. Как же я…

— Жюльетта, — остановил меня Нуарсей, — эти слова свидетельствуют о твоей слабости и обнаруживают твою чувствительность. Поверь мне, дитя мое, ты должна быть сильной и твердой, раз решилась выбрать порок. Ты никогда не будешь жертвой моих страстей, но я не могу обещать тебе вечное покровительство: надо научиться жить самостоятельно и полагаться на свои собственные средства, если ты собираешься пойти этой дорогой; надо, без посторонней помощи, найти в себе силы избежать ловушек, щедро разбросанных на пути, надо заранее предвидеть их и знать, что делать в случае неудачи и как встретить лицом к лицу самую страшную катастрофу, если она неминуема; но не бойся, Жюльетта, тебя не ждет ничего хуже виселицы; и в сущности это не так уж и страшно. Все мы должны когда-нибудь умереть, так какая разница, случится это на эшафоте или в постели? Скажу тебе откровенно, Жюльетта, смертная казнь — секундное дело — пугает меня бесконечно меньше, нежели смерть, которую почему-то называют тихой и мирной, но которая сопровождается неприятными обстоятельствами. Говорят, позорно умереть на виселице. По-моему — нисколько, но даже если бы это было так, я бы поставил позор на последнее место среди прочих сопутствующих факторов. Поэтому, милая моя, успокойся и лети дальше на своих собственных крыльях. Это всегда надежнее.