Жюльетта. Том I - Маркиз де Сад

— Это она, сержант, не упустите ее, это она взломала секретер нашей госпожи и тем самым бросила подозрение на всех остальных…

— Я?! Взломала секретер мадемуазель! — изумилась Год, и ноги ее подкосились. — Господь свидетель, что я не способна на это! Коннетабль замешкался и вопросительно взглянул на Нуарсея.

— Чего вы ждете, сударь? Справедливость должна восторжествовать, так что выполняйте свой долг.

Бедняжку увезли и бросили в один из самых страшных и нездоровых казематов тюрьмы Бисетр, где, сразу по прибытии, несчастная в качестве последнего козыря пыталась покончить с собой. Однако ее спасли и отходили; это означало, что долгие-долгие годы она будет сокрушаться и проклинать себя за неизвестную ей самой оплошность, которая заключалась в том, что она пробудила мощные злодейские желания в ее хозяине, и Нуарсей, по крайней мере раз в год, приходит наслаждаться ее слезами, рекомендуя тюремщикам еще туже затянуть ее цепи.

— А теперь скажи мне, — начал Нуарсей, как только Год увели, и он вернул мне вдвое больше того, что взял из моего секретера, — разве это не в сто раз лучше, чем если бы мы отдали ее в руки правосудия, которое могло оказаться милосердным?

Тогда мы не смогли бы держать в руках ее судьбу, — улыбнулся он, — а так она в наших руках.

— Ах, Нуарсей, вы — страшный человек… Как здорово вы придумали!

— Да, — признал мой любовник. — Я знал, что внизу ждет коннетабль, и поверь, мне так сладко было в недрах нашей жертвы, которую через минуту предстояло сдать полиции:

— Какой вы страшный и порочный человек… Но почему и я тоже вкусила сумасшедшее удовольствие от того, что совершили вы?

— Да потому что я совершил подлость, — ответил Нуарсей. — Не существует такой подлости, которая не доставляла бы удовольствия. Злодейство — двигатель похоти; настоящего вожделения без этого не бывает; именно таким образом страсти служат для уничтожения человечности и… человечества.

— Если это так, они, очевидно, не имеют ничего общего с Природой —гвсе это скучные сентиментальные чувства, о которых постоянно болтают моралисты. Иначе, как может быть, что в иные моменты Природа настолько непостоянна, что одной рукой отменяет то, что устанавливает другой?

— Ах, Жюльетта, когда ты лучше узнаешь ее, ты увидишь, что эта, в высшей степени мудрая, исключительно щедрая и благородная Природа запрещает нам помогать другим, если только это не продиктовано выгодой или страхом. Страхом — потому что мы боимся, как бы беды, от которых мы, по своей слабости, избавляем других, не обрушились на нас самих. И выгодой — ибо мы помогаем другим в надежде, что получим что-то от них взамен, или с целью польстить своему самолюбию. Но как только в нас рождается более властная страсть, чем благородство, все остальные исчезают, и вот тогда эгоизм требует свои священные права, и наши губы кривятся в презрительной насмешке над чужими страданиями. Ведь они касаются нас только в той мере, в какой мы сами можем оказаться их жертвой, следовательно, жалость — пища страха, и мы должны всеми доступными средствами лишить его пищи.

— Ну, хорошо, — не сдавалась я, — вы доказали, что добродетелей не существует; теперь объясните мне, пожалуйста, что такое преступление; ведь если, с одной стороны, вы топчете то, что меня учили уважать, а с другой — смеетесь над тем, чего я должна бояться, значит, вы непременно приведете меня к горизонту, к которому стремится мое сердце и за которым не останавливаются ни перед чем.

— Тогда усаживайся удобнее, Жюльетта, потому что эта тема требует серьезного обсуждения, и если хочешь понять меня, слушай внимательно.

Что такое преступление? Этим словом называют любое формальное нарушение, будь то невольное или преднамеренное, того порядка в человеческом обществе, который известен под именем «закон». Следовательно, это всего лишь случайное и бессмысленное слово, поскольку все законы относительны и зависят от обычаев и правил поведения, а те, в свою очередь, определяются временем и местом обитания. Они могут быть абсолютно разными на расстоянии нескольких сот миль, то есть если я совершу преступление, а затем сяду на корабль или в почтовую карету и совершу то же самое в другом месте, тогда в воскресенье утром в Париже меня приговорят к смертной казни, а в следующую субботу я стану героем дня в другой стране, где-нибудь на границе с Азией или на Африканском побережье. Столкнувшись с этим вопиющим абсурдом, философ начинает рассуждать следующим образом:

1) Сами по себе поступки являются нейтральными, то есть по сути своей ни хорошими, ни дурными, и если человек так квалифицирует их, значит, он судит о них только с точки зрения выработанных им самим законов или формы правления, при которой ему выпадает жить. Но с точки зрения Природы любой наш поступок не лучше и не хуже, чем всякий другой.

2) Если где-то в глубинах нашей души поднимается голос протеста против поступков, воспринимаемых нами как порочные, — это лишь плод нашего воспитания и наших предрассудков, и для человека, который родился и сформировался в другом климате, этот голос будет звучать на незнакомом ему языке.

3) Если, сменив страну, мы все равно слышим в себе такие сомнения, это ни в коем случае не свидетельствует о их обоснованности — это просто один из отпечатков прежнего воспитания, которые стираются с большим трудом.

4) В конечном счете, угрызения совести или чувство вины — это одно и то же, то есть это опять-таки результат прежнего воспитания, который может нейтрализовать только привычка и опыт и с которым надо решительно бороться.

В самом деле, прежде чем решить, преступно или нет какое-то деяние, следует» определить, какой вред оно наносит Природе, ведь с рациональной точки зрения квалифицировать как преступление можно лишь то, что входит в противоречие с ее законами. Так как Природа — это нечто постоянное, любое преступление должно считаться таковым повсеместно: в той или иной форме все расы и народы должны взирать на него с одинаковым ужасом, и вызываемое им отвращение должно быть таким же универсальным в человеке, как и желание удовлетворить свои элементарные потребности, но, как мы знаем, таковых поступков просто не существует, и часто то, что представляется нам самым чудовищным и отвратительным, в другом месте является краеугольным камнем нравственности и морали.

Таким образом, преступление не есть нечто объективное: на самом деле не существует ни преступлений, ни каких-то иных способов оскорбить Природу в ее нескончаемом промысле. Она вечно и бесконечно выше нас, и с той недосягаемой высоты, откуда она управляет всеобщим порядком, не имеют никакой ценности ни наши мысли, ни наши дела. Нет такого поступка, каким бы ужасным, каким бы жестоким и постыдным он ни выглядел в наших глазах, которого мы не можем совершить, когда чувствуем в себе эту потребность; более того, нет поступка, которого мы не имеем права совершить, ибо на него вдохновляет нас сама Природа. Наши повседневные привычки, наши религиозные воззрения, манеры и обычаи могут и должны обманывать нас, а голос Природы никогда не собьет нас с пути истинного, потому как именно на сочетании абсолютно равноправных частей, которые мы называем «зло» и «добро» основаны все наши действия и законы; разрушение — это почва, на которой ежесекундно возрождается и торжествует Природа, на которой живет за счет преступления, одним словом — она существует за счет вечного умирания. Исключительно добродетельная вселенная не могла бы просуществовать ни одной минуты; мудрая рука Природы вносит порядок в хаос и в то же время снова порождает хаос — таков глубокий смысл равновесия, которое удерживает звезды на своих орбитах, которое дает им опору в бездонном океане пустоты и движет ими. Природа немыслима без зла — это материал, из которого она творит добро, существование ее покоится на преступлении, и все бы рухнуло в один миг, если бы мир наш был населен одними добродетелями. А теперь, Жюльетта, я хочу спросить тебя: если зло необходимо для сокровенных замыслов Природы, если без него она беспомощна и бессильна, разве тот, кто творит зло, не полезен для Природы? Как же можно сомневаться в том, что, создавая порочного человека, она преследовала свои цели? Почему мы не хотим признать, что люди — это те же дикие звери, разделяющиеся по видам и породам, постоянно враждующие друг с другом и живущие за счет друг друга, и что некоторые хиреют и вымирают согласно ее замыслам и законам? Кто осмелится отрицать, что поступок Нерона, когда он отравил Агриппину, был одним из проявлений тех самых естественных законов, так же как другим их проявлением служит волк, пожирающий ягненка? Кто усомнится в том, что распоряжения Мариуса или Суллы — это не что иное, как та же чума или голод, которые Природа порой насылает на целые страны и континенты? Разумеется, она не заставляет все человечество совершать одно и то же злодейство, но каждому человеку дается талант и предрасположенность к тому или иному преступлению — именно таким образом она обеспечивает всеобщую гармонию: из совокупности всех дурных поступков, из V массы всех чудовищных или незаконных разрушительных действий она творит хаос, упадок, умирание с тем, чтобы восстановить порядок, породить новую жизнь и дать толчок к развитию следующих поколений. Зачем она дала людям яды, если бы не желала, чтобы ими пользовались? Зачем породила она Тиберия, или Гелиогобала, или Андроника, или Ирода, или Вацлава[48], или прочих великих злодеев и героев — что в сущности одно и то же, — которые изводили ужас на весь мир, в самом деле — зачем, если разрушения, которые они творили, не отвечают ее задачам и не способствуют ее целям? Зачем она посылает вместе с такими негодяями и в помощь им чуму, войны, ураганы и, наконец, смерть, если ей не угодно разрушение, если преступление противно ее замыслу? И если уничтожение необходимо, почему тот, кто чувствует себя рожденным для этого, должен противиться своим наклонностям, пренебрегать своими обязанностями? Так не признать ли нам прямо и честно, что если в этом мире и существует такая штука как зло, то оно заключается в том, что мы уходим от судьбы, которую уготовила нам Природа? Далее, придется признать, что она благоволит к одним из нас больше, к другим меньше и что, хотя все мы одинаково созданы ею, у нее есть любимые избранные дети. А если все мы равны и отличаемся только своей силой и ловкостью, если Природе все равно кого сотворить — императора или трубочиста, тогда разные виды деятельности: великие завоевания или черная работа — это просто необходимая случайность, обусловленная первоначальным толчком, и то и другое равно необходимо, так как каждый из нас должен выполнять свое предназначение. Затем, если мы видим, что Природа разделила людей по физическим качествам, сделав одних сильными, других — слабыми, значит, поступая подобным образом, она рассчитывала, что сильный будет совершать преступления, которые ей необходимы, то есть мы опять приходим к тому, что сущность волка в пожирании ягненка, а сущность мыши в том, чтобы ее сожрала кошка.