ХРАМ НА РАССВЕТЕ - Юкио МИСИМА

— Да, с таким телом можно родить много детей.

44

Ночью в кабинете, убивая время, он не нашел ничего, что можно было бы почитать.

Хонда выдвинул ящик, который обычно не открывал, и обнаружил там копию судебных документов — от скуки он принялся читать их:

«Резолютивная часть.

Отменить касающееся истца распоряжение от 15 марта 35-го года Мэйдзи[70] о невозможности удовлетворить иск к Министерству по делам торговли и сельского хозяйства, распоряжением которого национализирован лесной участок.

Ответчик обязан возвратить истцу национализированный участок, запись о чем содержится в отдельном документе.

Судебные издержки возложить на ответчика».

Первое обращение в суд было в 33-м году Мэйдзи, в 35-м году в иске отказали, а потом в течение полувека, невзирая на все повороты истории, истцы упрямо заявляли протест, и Хонде всего лишь волей случая удалось добиться победы, но если задуматься, то скорее нет ничего удивительного в том, что горный лес, в префектуре Фукусима, никак по существу не связанный с Хондой, определил его нынешние богатство и образ жизни. Безлюдная ночью чаща криптомерии, мокрая трава в ее тени, — все это повторяло в природе свое рождение, чтобы создать Хонде его сегодняшнюю жизнь. Что подумал бы человек, который в конце эпохи Мэйдзи на горной дороге был покорен величием этих могучих деревьев, пронзавших своими верхушками синеву неба, знай он, что они существуют для того, чтобы через каких-нибудь пятьдесят лет быть проданными по бросовой цене.

…Хонда прислушался. Жужжание насекомых было нестройным, жена тихо спала в соседней с кабинетом спальне, дом с наступлением ночи заполнила неожиданная прохлада.

Праздник открытия бассейна завершился в пять часов, все гости, кроме Йинг Тьян и Кэйко, должны были разойтись. Но Иманиси и госпожа Цубакихара упрямо не уезжали. Они с самого начала рассчитывали остаться ночевать. Поэтому и за ужином, и при распределении комнат возникли всякие сложности. Однако госпожа Цубакихара была не из тех, кто обращает внимание на такое.

В восемь часов вечера супруги Хонда, Йинг Тьян, Кэйко, Иманиси и госпожа Цубакихара закончили ужинать. Воспользовавшись этим, повар и официанты начали готовиться к отъезду, гости вышли освежиться в сад. Иманиси и госпожа Цубакихара отправились в беседку и долго не возвращались.

Сначала Хонда рассчитывал поместить Кэйко в самую дальнюю гостевую комнату, а Йинг Тьян в ту, что примыкала к кабинету, но из-за того, что оставались ночевать Иманиси и его приятельница, Кэйко и Йинг Тьян оказались в одной комнате, рядом с кабинетом, а тех отправили в дальнюю комнату. План Хонды вволю насладиться видом спящей в одиночестве Йинг Тьян был разрушен. В одной комнате с Кэйко она, конечно, будет скромна и сдержанна.

…Он никак не мог сосредоточиться на этих судебных строчках.

«Шестое: четвертый параграф, пункт пятнадцатый инструкции гласит: „Существующая при системе правления сёгуната собственность должна быть признана", это означает, что кроме конкретных случаев, указанных в пунктах с первого по четырнадцатый, в случае, если признан факт общей собственности, таковая возвращается. Факт общей собственности — это…»

Он взглянул на часы — было начало первого. Сердце неожиданно замерло, словно наткнулось на что-то в темноте. И снова забилось в жарком, сладчайшем ожидании.

Это было так знакомо. Когда он прятался в ночном парке, когда вот-вот должно было случиться то, чего он никак не мог дождаться, красные муравьи, набившись в сердце, вызывали то же биение.

Это напоминало лавину. Лавина темного меда окутала мир сладостью, от которой померкло все вокруг, смела опоры рассудка, механически частое биение сердца высекало одни чувства.

Откуда это обрушилось на него? Оно наверняка где-то существовало, это убежище глубоких чувств, и, когда издали поступил приказ, самое слабое ощущение было обязано обрести чувствительность и, отбросив все, кинуться туда, куда звал приказ. Ведь эти чувства похожи на зов радости и зов смерти. Когда раздастся их зов, любой труд перестанет быть важным, и ты должен, оставив начатое, кинуться на этот зов — пусть все будет как на корабле-призраке, покинутом командой: незаконченная запись в вахтенном журнале, едва тронутая еда, один начищенный ботинок, только что положенный у зеркала гребень, недовязанный узел на канате — все дела остановились.

Биение сердца предвещало, что так оно и произойдет. Хотя он знал, что это будет неприглядным и отвратительным, в биении сердца неизменно жила красота радуги и сверкало величие.

Величие… Оно-то и внушало сомнение. Больше всего ему не хотелось видеть правду, которая была в том, что сила, которая подвигает человека на высокие дела, на благородные поступки, и сила, которая будит в нем бесстыдные фантазии, соблазняет непристойными удовольствиями, имеют один и тот же источник, одного провозвестника — биение сердца. Если в низменной страсти присутствует лишь низменное, если изначально в биении сердца не вспыхнул соблазн великого, человек может жить с долей гордости. Иногда бывает, что источник соблазна не в плотском желании, а в кружащих голову иллюзиях возвышенного, тех смутных иллюзиях, что подобны пику, прячущемуся меж туч. Они берут человека в плен, «возвышенное» держит его, как птичий клей, заставляя от нетерпения тосковать по беспредельному свету.

Не в силах больше терпеть, Хонда встал из-за стола. Заглянул в соседнюю комнату, убедился, что жена спит. Опять остался один в освещенном кабинете. Человек, в одиночестве пребывающий в кабинете с начала истории. И в конце истории он, наверное, тоже будет один в своем кабинете.

Хонда погасил свет. Ночь была лунной: в комнате слабо выделялись контуры мебели и сверкала, будто залитая водой, полированная поверхность стола.

Приблизившись к книжному шкафу, который стоял у стены, общей с соседней комнатой, он прислушался. В соседней комнате что-то происходило, во всяком случае, там еще не спали, вроде бы разговаривали. Но слов было не разобрать.

Чтобы добраться до отверстия для наблюдения, Хонда вытащил из шкафа десять томов. Их число было вполне определенным. И книги были вполне определенные. Старые сборники законов на немецком языке, оставшиеся от отца книги в кожаных переплетах с мерцающим золотым тиснением. Его пальцы помнили толщину каждого тома. Порядок, в котором они вынимались, тоже был определен раз и навсегда. Пальцы предугадывали вес. Он знал запах покрывавшей их пыли. Прикосновение к этим торжественным, внушительным книгам, их вес, расположение в строгом порядке были обязательной процедурой получения удовольствия. Самое важное действо — почтительно снести каменную стену идей, заменить низменным восторгом строгое удовлетворение, получаемое от идей. Хонда по одной, бережно, чтобы не создавать шума, брал книги и клал их на пол. С каждым вынутым томом сердце стучало сильнее. Восьмой по счету том был довольно увесистым. Когда он его вынул, то почувствовал, что руки затекли от тяжести пыльного золота удовольствий.

Стараясь не удариться головой, он сосредоточился на том, как удобнее устроиться у глазка. Это была важная тонкость. Отдельные мелочи наверняка очень важны. Для того чтобы заглянуть в другой, ослепительный, словно праздник, мир, не следует пренебрегать никакими мелочами. Он был единственным заключенным в темноте служителем этого праздника. Долгое время он тщательно хранил в голове продуманный порядок церемонии (его одолевали суеверия: если он что-нибудь забудет, все пойдет прахом), и теперь он сначала приложил к дырочке правый глаз.

В той комнате стоял пестрый полумрак — там горела только настольная лампа. Хонда пошел на маленькую уловку: он приказал Мацудо немного отодвинуть кровать, стоявшую у ближней стены, и теперь сдвинутые вместе кровати были все время в поле зрения.

На кровати прямо перед его глазами в слабом свете двигались ноги. Пышное белое и смуглое тела лежали валетом в совершенно бесстыдных позах. Такие позы принимают естественно, когда душа связана с плотью, а мозг, затеявший любовную игру, подобравшись к крайней черте, еще балансирует, но вот-вот отопьет приготовленный им самим пьянящий напиток. Накрытые тенью черные волосы тянулись друг к другу, переплетались, падавшие на щеки спутанные пряди говорили об опьянении любви. Пылающие щеки прижимались к гладким горячим бедрам, по мягкому животу, словно по заливу в лунную ночь, пробегала едва заметная дрожь. Голосов не было слышно, но рыдания, в которых не отличить было радость от грусти, казалось, наполняли все тело, покинутая сейчас грудь, простодушно подставив соски свету, вздрагивала, будто пронзаемая молнией. Ночь, притаившаяся на груди, тайное удовольствие, заставлявшее ее трепетать, говорили о том, что каждая частичка этого тела до боли одинока. Ненасытное желание быть еще ближе, слиться, раствориться друг в друге… покрытые красным лаком пальцы на ногах Кэйко то подбирались, то сжимались, то растопыривались, казалось, они танцуют на раскаленном железе, но упирались всего лишь в сумрачную пустоту.