Z — значит Зельда - Тереза Фаулер

— Думаю, тебе пора спать. — Скотт схватил меня за запястье. — Ты явно устала.

— Вовсе нет… — начала я, но поняла, что он дает мне лазейку. — Вообще-то да, я выжата как лимон. Не могу угомониться, когда устану. И как бы ни приятно было повидаться с вами и познакомиться с тобой, Лоретто, думаю, мой любимый муж прав.

— Я вызову тебе такси. — Скотт жестом попросил официанта рассчитать нас. — Морли, у Эрнеста сегодня пара поединков в «Американском клубе». Почему бы тебе не отправить свою прелестную жену домой, а мы с тобой присоединимся к нему?

— В другой раз, — откликнулся Морли.

Мы все стояли на тротуаре в ожидании такси, когда заморосил дождь. Мы раскрыли зонты, а в полусотне футов от нас мальчуган, по виду не старше Скотти, вытащил газету из стопки, которую пытался распродать, и раскрыл ее над головой. Дождь усилился, превратился в настоящий ливень, и газета размокла.

— Подождите, — воскликнул Скотт и убежал с зонтом, оставив меня под дождем.

Я юркнула под зонт к Лоретте и Морли, и мы смотрели, как Скотт отдает мальчику свой зонт и протягивает ему несколько купюр из своего кошелька. Затем Скотт забрал у него всю стопку промокших газет.

— Вот так, ты славно потрудился сегодня, а теперь иди домой, — велел он.

Не знаю, понимал ли мальчик по-английски, но он точно понял, что свободен, и скрылся в парижской ночи.

Когда Скотт снова направился к нам, Морли спросил:

— Он сделал это ради мальчика или ради нас?

— Милый, что ты такое говоришь! — пожурила Лоретта.

Морли посмотрел на меня.

— Хотела бы я знать, — вздохнула я.

Несколько часов спустя меня разбудил какой-то грохот. Я подпрыгнула в темноте. В ушах гудело.

— Дерьмо, — пробормотал Скотт откуда-то из гостиной.

Потом из коридора послышался голос Скотти:

— Мама?

Затем раздался звук открывающейся двери Дельпланг, и вновь раздался грохот.

Я поспешила в коридор, нашарила выключатель. Все залило светом. Справа от меня у двери Скотти стояла Дельпланг. Я кивнула ей и двинулась налево, в сторону Скотта, который споткнулся о столик и рухнул на восточный ковер. Рядом с ним лежали осколки керамической лампы.

— Ты цел? Вставай.

Он застонал и приподнял голову, потом снова уткнулся лбом в ковер.

— Я здел ламу, — пробормотал он. — Проклятая лама.

— Какая лама?

— О… лампа.

— Да, над ней точно висит какое-то проклятье. А теперь поднимайся.

— Эрнест. — Он перекатился на бок и моргнул, когда в глаза ему ударил свет. Прищурившись, посмотрел на меня. — О… Я дома?

— Одному Богу известно, как ты добрался, но да, ты дома. И нужно лечь в постель, пока тебя в таком виде не увидела дочь.

— ‘ткуда тут лама? — с сожалением вопросил он.

— Неважно. Вставай.

Кажется, прошла целая вечность, прежде чем ему удалось подняться сперва на колени, а затем и на ноги. Едва приняв вертикальное положение, Скотт качнулся в сторону, потом в другую, и его колени начали подкашиваться. Я едва успела поймать его.

— Господи Иисусе, Скотт, сколько же ты выпил?

— Отсколько! — Он широко раскинул руки и вместе со мной повалился на стену.

Я снова заставила его выпрямиться, стиснув зубы от усилий.

— Когда ты только научишься?

— Он скзал ‘се хршо.

— Что?

Скотт внимательно всмотрелся в мое лицо и ничего не ответил.

Я помогла ему дойти до спальни, мысленно пообещав Дельпланг прибавку, если она сумеет придумать убедительную историю, которая объяснит Скотти всю эту суматоху.

Снова лежа в кровати, я не могла заснуть. Скотт еще никогда не напивался до такого состояния, и я боялась, что он отравится. Мы все слышали истории о бродягах, которых находили мертвыми в канавах — бедолаги в буквальном смысле допивались до смерти. Такое произошло и с одним молодым парнем, художником из Уэльса. Он пытался перепить француза в два раза крупнее него. Я слишком легко могла представить подобное соревнование между Скоттом и Хемингуэем.

Скотт, растянувшись на животе, то храпел, то затихал, снова храпел, затихал, бормотал что-то, храпел, бормотал, храпел. Через какое-то время мое беспокойство сменилось раздражением, и наконец я пихнула его.

— Давай переворачивайся.

— Ммммм, — застонал он, вытягивая руку над головой. — Хватит, детка, я не могу… — В его голосе недовольство мешалось с наслаждением. — Так хорошо, но так нельзя, — пробормотал он. Затем засмеялся своим низким, гортанным смехом, снова застонал, уже потише, — и наступила тишина, нарушаемая только глубоким дыханием.

Мое сердце бешено стучало. Сомнений не оставалось: где бы сейчас ни разворачивался его сон, дело касалось секса. Я ждала, пока он скажет еще что-нибудь. Ждала. Ждала. Потом устала ждать, и мои мысли начали путаться, как бывает во мраке ночи, когда ты еще не до конца погрузился в сон.

И когда я начала соскальзывать в очередной сон, где умела летать, Скотт с тихим стоном зашевелился, разбудив меня.

— Ну же, Эрн, нет… — и сладко вздохнул.

Сонливость как рукой сняло. Я лежала с широко раскрытыми глазами и колотящимся сердцем. Эрн?

Вначале произошло это. А спустя несколько вечеров кое-что еще.

Поужинав в баре «Прюнье», Скотт и Хемингуэй отправились в «Американский клуб», где Хемингуэю предстоял поединок с Морли. Они дали Скотту секундомер и велели следить за раундами: по три минуты на раунд с минутными перерывами на отдых. Борцы разделись, натянули перчатки, залезли на ринг и взялись за дело. Первый раунд был скорее разминкой без явного преимущества, и Скотт объявил конец ровно через три минуты.

Одна минута отдыха.

Раунд второй: теперь Хемингуэй пошел в наступление более яростно, чем в прошлые поединки, как Морли потом рассказывал Лоретте. Он гадал, не в присутствии ли Скотта дело.

Морли в прошлом всерьез занимался боксом. Хемингуэй же был гордым и талантливым самоучкой. Он бил сильно, но часто промахивался. Морли блокировал удары и бил в ответ, уклонялся и заходил с новой стороны, а Хемингуэй сплевывал и сквернословил. Бой все продолжался, а потом Морли замахнулся и от души приложил Хемингуэя. Один быстрый, резкий удар по голове, и Хем рухнул.

— О Боже! — воскликнул Скотт, посмотрев на секундомер. — Я прозевал конец раунда минуту назад!

— Если ты хотел посмотреть, как из меня выбьют дерьмо, Скотт, так бы и сказал. Но не нужно брехать про ошибку, — зло отозвался Хемингуэй и, с трудом поднявшись, в гневе удалился в душевую.

— Морли говорит, это было похоже на ссору двух влюбленных, — призналась мне Лоретта.

В квартире было пусто, что случалось нечасто, и я собиралась сполна воспользоваться одиночеством. Шесть дней ждала этого шанса — возможности вскрыть замок на личном сундуке Скотта и проверить, не лежат ли внутри доказательства правоты Боба Макалмона.

Вооружившись двумя шпильками и наставлениями брата двадцатилетней давности, я принялась работать над крошечным стальным замком. Снаружи слышались клаксоны такси и крики уличных торговцев, ветер менял направление, трепал длинные тюлевые занавески, заставляя их танцевать призрачный танец, а я все сидела, сгорбившись, твердо вознамерившись докопаться до истины. Внезапно замок со щелчком открылся, и я опрокинулась назад.

Собравшись с силами, открыла крышку, и поначалу мой взгляд упал на обычные вещи, которые я и ожидала увидеть, учитывая, что Скотт пользовался этим сундуком уже много лет: стопки дневников, картонные коробки, папки, блокноты. Здесь была и фуражка, которую ему так и не довелось поносить, и памятные альбомы с фотографиями и вырезками, которые он начал еще мальчишкой.

Самый свежий дневник лежал на самом верху. На внутренней стороне обложки Скотт написал: «Ф. Скотт Фицджеральд, 14 ноября 1928». В ноябре мы были в Эллерсли. Я перелистнула страницу и начала просматривать записи в поисках имени Хемингуэя.

Здесь было много размышлений Скотта о его текущих работах, а также напоминания («Предложить Джону попробовать журнал «Скрибнерс» и «Гарольд: 400 долларов, но нужно настаивать») и заметки («Грипп две недели»). Ничего глубокого, и никаких упоминаний о его дружке, кроме «Самоубийство отца Э. 100 долларов», «Перечитываю «В наше время», «50 долларов Э., проиграл сделку Танни». Было еще несколько заметок о том, что он одалживал «Э.» денег. Еще больше заметок было о деньгах, которые Скотт просил Макса или Гарольда перевести на тот или иной счет. Я просто моргнула и не стала заниматься подсчетами.

У стенки сундука обнаружилась стопка писем от Хемингуэя. Здесь-то я и найду доказательства. Я села на ковер, прислонившись спиной к кровати, и погрузилась в чтение. Письма, а их были десятки, начинались еще с июля 1925-го, когда Хемингуэй был в Памплоне. То, что Скотт их сохранил, неудивительно. В сундуке были и папки с письмами от меня, все письма, которые он получал от родителей и сестры, переписка с Максом, Гарольдом, с мальчиками из Принстона и практически с каждым англоговорящим писателем на планете. Меня удивило только, что Хемингуэй писал так часто.