Море, море - Айрис Мердок

Он уже снова хмурился, глядел сурово, откинув голову на длинной тонкой шее.

— Простите. То есть простите, что побеспокоил.

— Что ты, Титус, я так рад, что ты явился! — Это было первое из того многого, что я хотел ему сказать и мысленно уже отметал и распределял по степени важности. Я протянул ему руку.

Немного удивленно, но с достоинством и даже как бы официально он пожал мне руку, после чего отступил на шаг.

— Простите. Это был глупый вопрос. Пожалуй, даже… неуместный.

Эта легкая заминка мгновенно, как то свойственно человеческой речи, вызвала мысль о его природном уме. Я отметил также его четкий, почти старательный выговор, при том что в голосе его звучали монотонные интонации ливерпульских «Битлз», которые теперь поголовно усвоила молодежь и с которыми так неохотно расставались мои начинающие актеры.

Я сказал:

— Нет, что ты. Вовсе нет. — И спросил: — Ты, значит, студент? Учишься в Лидсском университете?

Он опять нахмурился, провел пальцем по шраму, сощурил глаза, сжал губы.

— Нет, ни в каком я не университете. А это я просто купил. Они продаются в магазинах кому угодно. — И еще добавил для ясности: — Там и американские продаются, Флорида, Калифорния. Кто хочет, тот и покупай.

— Понимаю. — Потом из вихря мыслей вырвался самый естественный, хоть и затруднительный вопрос: — Ты у них уже побывал?

— У кого «у них»?

— У отца с матерью.

Он покраснел, лицо и шея жарко вспыхнули. — Это вы про мистера и миссис Фич?

— Да. — Мне стало страшно этой неловкости, этой ранимости, страшно, как бы не сделать ему больно, точно малому беспомощному птенцу.

— Они мне не отец с матерью.

— Да, я знаю, они тебя усыновили.

— Я искал своих родителей. Но не удалось — никаких записей нет. А должны бы быть, я имею право знать. Но ничего не нашлось. А я вроде надеялся…

— Что я твой отец?

Он сказал сурово и немного чопорно:

— Что как-нибудь да я это выясню. Но по правде-то я не воображал…

— Ты был у них, в их коттедже, где они живут?

Он холодно и отчужденно глянул на меня мокрыми камешками. — Нет. Я приехал сюда только повидать вас. Теперь я уйду.

Панический страх сдавил мне горло. Ведь мальчик может уйти, исчезнуть, никогда больше не появиться.

— Неужели же ты их не навестишь, не дашь о себе знать? Они о тебе очень беспокоятся, они были бы тебе рады.

— Нет. Простите, что я побеспокоил вас.

— Как ты узнал, где я живу?

— Прочел в одном журнале, музыкальном. — И добавил: — Вы знаменитый человек, про вас многие знают.

— Расскажи мне о себе. Чем ты сейчас занимаешься?

— Ничем. Я на пособии. Безработный. Как все.

— А колледж ты окончил? Ты ведь изучал электричество?

— Нет. Тот колледж закрылся, а в другой я не попал. Да я и не пробовал. Перешел на пособие. Как все.

— Как ты сюда добрался?

— На попутных. Простите, что побеспокоил, отнял у вас время. Я пойду.

— Не спеши. Я тебя выведу на шоссе. Здесь пройти легче. Но сначала, будь добр, принеси мой бинокль, я его оставил вон на той скале.

Моя просьба, казалось, порадовала Титуса. В одно мгновение он скатился по крутому склону, на который я поднялся с таким трудом, и помчался к мосту, прыгая с камня на камень, как коза. Мне нужно было хоть несколько минут, чтобы подумать. Ох, до чего же он скользкий, и обидчивый, и гордый. Нужно его удержать, нужно проявить такт, осмотрительность, ласку, твердость. Найти к нему подход. Теперь, чувствовал я, все, все зависит от Титуса, он — центр мира, он — ключ ко всему. Меня распирало от горьких и радостных чувств, которые я должен был скрывать. Так легко обидеть, спугнуть, оттолкнуть.

Вернулся он даже слишком скоро, последний подъем одолел бегом, рискуя сломать себе шею, и протянул мне бинокль с улыбкой, первой улыбкой, которую я увидел на этом замкнутом, недоверчивом, еще полудетском лице.

— Прошу. А вы знаете, что там в скалах спрятан вполне приличный столик?

Я и забыл про тот столик.

— Ах да, спасибо. Может быть, со временем ты поможешь мне его вытащить. Слушай, ты не уходи, мне хочется с тобой поговорить. Оставайся позавтракать. Ты же, наверно, голоден, разве нет?

Что он голоден, было ясно без слов. На меня нахлынули сочувствие, жалость, все те сильные, опасные и радостные эмоции, что втайне ждали своего часа.

Он колебался.

— Спасибо. Ну что ж, ладно, чего-нибудь перекушу. Вообще-то мне надо быть в… другом месте.

Я не очень-то поверил в это «другое место». Между тем легкой дорогой мы почти дошли до шоссе. Взобрались на последнюю скалу и постояли, глядя на Воронову бухту, где море было спокойнее, не такое глубокое и ярко-бирюзового цвета.

— Красота здесь, верно? Тебе знакомы эти места?

— Нет. — И вдруг простер вперед руки: — Ах, море, море, оно такое чудесное.

— Да, тут я с тобой согласен. Я вырос в глубине Англии. Ты, кажется, тоже?

— Да. — Он повернулся ко мне: — Скажите…

— Да?

— Почему вы… вы сюда приехали из-за моей матери?

Столько нужно было выяснить, столько объяснить, и притом осторожно, в должном порядке. Я сказал:

— Меня радует, что ты называешь ее матерью. Она ведь и правда тебе мать, хоть и приемная. Это реально, в этом есть правда. Они твои настоящие родители, и отрицать это было бы несправедливо.

— Это-то я понимаю. Но тут есть… еще кое-что.

— Расскажи. — Это была ошибка, я поторопился. Он нахмурился и повторил свой вопрос:

— Вы приехали сюда из-за моей матери, то есть за ней, или как? — Тон суровый, обличающий. Я смотрел на него, борясь с искушением обнять его за плечи.

— Нет, поверь мне, я приехал не за ней, как ты выразился, я попал сюда чисто случайно. Получилось удивительное совпадение. Я не знал, что она здесь. Я вообще не знал, где она. Я уже очень, очень давно потерял ее из виду. А когда встретил ее снова, был ошарашен, буквально сражен такой случайностью.

— Да уж, странная случайность.

— Ты мне не веришь?

— Да нет, верю, пожалуй. Пусть так. Все равно, это не мое дело.

— Я сказал тебе правду.

— Ладно, не имеет значения. Они вообще не имеют значения.

— Кто «они»?

— Бен и Мэри. Никакого значения. Вы были так любезны, предложили мне закусить. Может, найдется кусок сыра или сандвич? А то мне пора отчаливать.

«Бен и Мэри» — это тоже был сюрприз. Мы медленно двинулись по шоссе к дому. По дороге Титус забрал две пластиковые сумки, оставленные на обочине.

— Все твое земное достояние?

— Есть и еще немножко.

Когда мы свернули на дамбу, из парадной двери вышел Гилберт и застыл на месте. Я сообразил, что ни ему, ни Лиззи ни слова не говорил о существовании Титуса. Гилберту было известно то, что я рассказал Лиззи о своем «первом романе», но его попытки посмаковать эту тему я решительно пресек. Титус словно и не имел отношения к этой истории, даже в рассказах самой Хартли он оставался скорее призраком, и вдруг теперь…

Приближаясь к Гилберту, я сказал бодрым, звучным голосом:

— Привет, знакомьтесь, это Титус Фич, сын моих здешних друзей. А это мистер Опиан, он помогает мне по хозяйству. — Тон и самые слова были выбраны с таким расчетом, чтобы оставить Гилберта, хотя бы на время, за неким необозначенным барьером. В глазах Гилберта уже появилось что-то этакое томное, задумчивое. Такого рода осложнения мне не требовались; и к тому же я, говоря по правде, уже стал проникаться к Титусу чувством собственника.

— Входи, — сказал я и, проталкивая Титуса в дверь, слегка лягнул Гилберта в порядке предостережения. — Гилберт, ты бы не подал нам с Титусом завтрак в красную комнату? Выпьем, Титус?

Он выпил пива, я — белого вина, а Гилберт, облачившись в передник, проворно и бесшумно накрыл бамбуковый стол на двоих и подал завтрак. Думаю, он был бы рад прислуживать мне таким образом каждый день, но не предлагал этого, боясь навлечь на себя мое недовольство. Сыгранная им роль безупречного чинного дворецкого послужила бы украшением любой салонной комедии. В какой-то момент, глянув на меня поверх головы Титуса, он подмигнул. Я ответил ему ледяным взглядом. Мы поели ветчины, тушенной в сладком соусе по рецепту Гилберта, с салатом из консервированных итальянских помидоров и зелени. (Эти превосходные помидоры лучше всего есть холодными. Можно их и подогреть, но ни в коем случае не доводить до кипения, это отбивает у них всю пикантность.) На второе были вишни с Гилбертовыми бисквитно-лимонными пирожными, а затем — глостерский сыр с жестким печеньем, которое Гилберт еще подсушил в духовке. Наш дворецкий, повинуясь телепатическому приказу, вскорости удалился. Пили мы белое вино. Титус уплетал все подряд за обе щеки.

Пока Гилберт оставался в поле зрения, я вел легкую светскую беседу.

— Ты, наверно, держишься левых взглядов, как вся молодежь?