Королевская постель - Маргарет Барнс

Роберт Вертье не мог не заметить волнение Дикона, но приписал его тому впечатлению, которое произвело на юношу величие поставленной цели.

– Да. И Его Величество сам посвящает этому плану каждую свободную минуту. Король сам делает эскизы и наброски, хотя могут пройти месяцы прежде, чем мы сможем приступить к работе. Король более деловой человек, чем многие клерки в его Казначействе, и лучше, чем они, понимает, откуда можно будет взять деньги. Его Величество гордится своим уэльским происхождением и своим родством с герцогом Ланкастером, третьим сыном короля Эдуарда Третьего. Эта часовня и эта усыпальница навсегда сохранят память о нем, как об основателе великой династии Тюдоров.

А в это время истерзанные останки последнего Плантагенета в забвении покоятся в монастырском саду, подумал Дикон. Он вдруг заметил, что, как и Танзи с мачехой в свое время, ведет два диалога – один молча, а второй – вслух.

– Сам аббат постепенно начинает склоняться на нашу сторону и разделяет наши намерения и планы, – продолжал Роберт Вертье. – А ведь он не имеет никакого отношения к строительству. Слава об этой усыпальнице дойдет до Рима. Вам предстоит работать с лучшими архитекторами, строителями и мастерами. Его Величество собирается пригласить из Италии самого мастера Ториджиано, чтобы он сделал портреты на саркофагах. И непременно предполагается выбрать какой-то символ, который будет многократно повторен на оградах, решетках и в нишах.

– Какой символ? Эмблема? – запинаясь, произнес Дикон, привыкший только к эмблеме Плантагенетов – щит, на котором шкура леопарда, и геральдические лилии.

– Золотая корона на ветке терновника, в память о Босворте, – пояснил Уильям Вертье, не подозревая, что именно эти его слова сыграли решающую роль в намерениях Дикона, к осуществлению которых он уже был близок.

Корона моего отца, которую предательски похитили, – эта мысль, не переставая, звучала в его голове. И я должен украшать этой эмблемой Тюдоровский мемориал! Множество изображений с отцовской короны!

– На строительстве будут работать не только признанные мастера. Кроме вас, будут и другие молодые люди, – доброжелательно добавил Роберт Вертье, видя смущение и растерянность Дикона. – Такие же талантливые и многообещающие, как вы, потому что мы обязаны сохранить строительное искусство и мастерство в Англии. Мне самому осталось немного, но прежде, чем уйти, я надеюсь увидеть, как создается это чудо. После того, как не станет ни меня, ни моего брата, – кто знает? – может быть, именно вам выпадет честь стать королевским мастером, архитектором Генриха Седьмого?

Дикон видел, что и мастер Уильям, и Орланд Дэйл начали рассматривать его с новым интересом, почти с восторгом.

Я скорее умру, чем стану мастером Генриха Седьмого, подумал он.

Между тем, за столом продолжалась дискуссия, в которой обсуждались различные технические детали и то, насколько трудоемким будет само строительство.

Дикон, молча и неподвижно, стоял, как одна из тех статуй, о которых они говорили.

Мастер Дэйл поблагодарил братьев за то, что они пригласили его и познакомили с проектом, и поскольку казалось, что беседа подходит к концу, собрался откланяться с видимым облегчением.

– Прекрасно, Брум, с вами все в порядке, – сказал он весело, похлопывая Дикона по плечу. – И вряд ли кто-нибудь рад этому больше, чем я.

– Подождите, Дэйл, вы нужны мне, – сказал Уильям Вертье деловым тоном, поскольку он слышал все, что мастер говорил юноше. – Мне едва ли следует предупреждать вас, Брум, что пройдут недели прежде, чем мы начнем работать. Конечно, мы предупредим вас. Я знаю, что вы живете в Ричмонде, недалеко от дома моего брата. Но вам следует подписать контракт, включающий и обещание держать в тайне все, о чем вы сегодня от нас узнали, до тех пор, пока об этом не будет сообщено всем. Вам надо подписать его сейчас, пока мастер Дэйл еще здесь и может быть свидетелем.

Мастер Уильям одной рукой протягивал Дикону перо, а другой придерживал пергаментный свиток.

– Подойдите, дружище, и подпишите. И мы все разойдемся по домам, где нас ждут к обеду, – добавил он нетерпеливо, ибо было похоже, что он устал держать перо.

– Подойдите, подойдите, – заторопил Дикона Дэйл, смущенный нерешительность своего протеже. – Ничего сложного в этом нет, не бойтесь. Строительные контракты теперь не пишутся по-латыни…

Да, подумал Дикон, мой отец отменил все это, впрочем, меня не затруднил бы и контракт, написанный по-латыни. Но мой отец прекрасно знал своих подданных и не хотел создавать им дополнительные трудности.

– Все, что от вас требуется, – это поставить свою подпись вот здесь, – продолжал Дэйл, держа указательный палец на пергаменте. «Я, Ричард Брум, даю свое согласие на участие в строительстве часовни Генриха Седьмого за такое-то жалование» или что-то в этом роде…

– А поскольку вам будет платить сам король, это будет немало! – сухо отреагировал мастер Уильям.

Чтобы прославлять Тюдоров и получать за это деньги, надо быть вторым Иудой, подумал Дикон.

– В чем дело, молодой человек? Вы что, онемели? – спросил Роберт Вертье с раздражением.

Услышав эти слова, Дикон подошел к столу. Он смотрел на почтенного мастера, и в его взгляде было и восхищение, и уважение.

– Сэр, даже если бы я прожил сто лет, я не смог бы выразить свою благодарность – нет, восторг! – по поводу того, что вы сочли меня достойным такого предложения. Но я не могу ни принять его, ни подписать контракт.

И он бессознательно подкрепил свои слова жестом, означающим отказ от чего-то не менее священного и ценного, чем Кубок Грааля.[11]

Дэйл уставился на него в недоумении.

– Господа, – начал он. – Этот юноша иногда ведет себя так странно… Эта неуверенность в себе, нервозность… Бог знает, что еще… Вы ведь помните, господин Вертье, как он волновался перед экзаменом.

– Да, помню. И мне это понятно. Скромность художника, который не уверен, что справится с работой, даже если отдаст ей все свои силы.

Он смотрел на юношу, не понимая, как такой неуверенный в себе человек может держаться с подобным достоинством.

– Однако сейчас я ничего не понимаю. Дело не в том, что он боится не справиться с работой. Он просто не хочет за нее браться по какой-то… сентиментальной причине.

Не скрывая презрения, Дикон поднялся со своего кресла и направился к выходу, считая вопрос исчерпанным.

– Вы хотите сказать, что вы отказываетесь? – воскликнули в один голос двое оставшихся.

Дикон повернулся к Орланду Дэйлу, и во всем его облике была мольба.

– Это нечто такое, чего я не могу сделать, – начал он, но Дэйл прервал его с гневом и ненавистью.