Площадь отсчета - Мария Правда

Так и сейчас он определил для себя. Ошибкою было случившееся или нет, но оно уже случилось. От того, что он будет сейчас бить себя по лбу, ничего не изменится. Во всяком случае, он до сих пор не сомневался в правильности идеи. Идея была самая простая. Россия — прекрасная страна, населенная даровитыми и добрыми людьми. Очевидное зло, которое ее уродует, — самодержавный деспотизм и средневековое рабство. Значит, выход один: избавить ее от этого зла. Более того, Иван считал, что это не только лишь его долг, но и долг каждого благородного и мало–мальски образованного человека. Он мучился этой мыслью в армии, где мало кто его понимал, и лишь выйдя в отставку и вступив в тайное общество, успокоился. В его жизни появилась цель. Он пошел работать в судебное ведомство с единственной мыслью: принести пользу. Это был любопытнейший опыт! Он попал в страшную страну, куда доселе не ступала нога порядочного человека, как выразился кто–то из друзей его. Иван окончательно понял, что, как ни старайся в одном только отдельно взятом месте, в общей картине ничего не изменится. Поэтому, когда в тайных обществах в Москве и в Петербурге стали все чаще и чаще заговаривать о решительной смене образа правления, Иван был полностью «за». Поддержка друзей и единомышленников была для него бесценна.

Другой вопрос, конечно, заключался в том, каким образом осуществить сие намерение. Времени на подготовку решительного выступления оказалось мало, войск недостаточно, безначалие на площади сгубило их окончательно. Да, Иван в мыслях своих рисовал себе выступление совершенно по–другому. Не думал он, что применят против них пушки, надеялся на то, что в темноте другие полки к ним пристанут, а главное, почему–то вовсе не рассматривал ситуацию, в которой одни русские солдаты будут действительно убивать других. Он никак не мог забыть про этого мальчика–кавалергарда.

Конница бестолково налетала несколько раз, он скомандовал каре строиться к кавалерийской атаке (кажется, тогда же он отшвырнул за шиворот беднягу Вильгельма), всадники были уже близко, он скомандовал стрелять, и одна пуля попала переднему кавалергарду в грудь. Иван хорошо видел его молодое, разгоряченное скачкой лицо, видел, как он откинулся в седле, как рухнул вбок, зацепившись в стремени, и даже слышал глухой удар — когда лошадь копытом размозжила ему голову.

Он никогда не задумывался о том, что гражданская война в России возможна, но если это так, то не приведи Господи. Когда по другую сторону барьера от тебя находятся твои родственники, друзья, пусть даже мимолетные знакомые — ох, бесполезно сейчас вспоминать, где я мог его видеть, того и гляди, придумаешь лишнего…

Его поразила недавно у Карамзина цитата из одной из хроник Смутного времени:

«…учинили в Московском государстве междоусобное кровопролитие и восста сын на отца, и отец на сына, и брат на брата, и всяк ближний извлече меч, и многое кровопролитие христианское учинилося».

Иван целыми днями ходил по камере для моциона, и мысли послушно подстраивались в такт шагам. «И восста сын на отца, и отец на сына…» — как просто и как страшно! А, и вот еще — камера у него была — нумер 13, как в Лицее! Наверное, поэтому его с утра сегодня и потянуло на романтические воспоминания.

На допросы Ивана Ивановича теперь таскали каждый день. Он понимал, почему: подобный интерес к нему у господ следователей возник лишь после ареста и первого допроса Вильгельма. До этого ситуация была несложная. Он вел себя точно так, как сговорились в последний вечер у Кондратия: говорить о политике, что думаешь, а лишних имен не называть. Иван, кроме себя и Рылеева, назвал человек пять покойников, а дальше, когда подходящие покойники кончились, занялся придумыванием несуществующих имен. Фантазия на имена у него была небогатая. Заявив, что в Общество принял его некий капитан Беляев, он серьезно думал о том, не присовокупить ли к нему и ротмистра Черняева, но подумавши, заменил его на поручика Желткова. Но вот незадача: пока жандармы рыскали по всей России в поисках господ Беляева и Желткова, явился Кюхля и смешал все карты. Если бы он знал, что Кюхля будет говорить так откровенно, он бы назвал себя сам, но теперь отступать было некуда. С самого начала Иван описал свое поведение на площади, как крайне пассивное — ничего не делал, никого не видал. Его спросили: не подстрекал ли? Он ответил: не подстрекал. И тут генерал Левашов тычет ему лист бумаги, на котором незабвенным кюхлиным почерком написано: «Ссади Мишеля!»

Иван тут же отказался — он считал, что запираться надо до конца, и будь что будет. Но это оказалось нелегко. Вильгельма, по всей видимости, хорошо снабжали бумагой и перьями, и он строчил пространные трактаты о том, кто, кому и что именно сказал. Что было делать? Иван Иванович недаром работал в уголовной палате. Если следственная комиссия есть хоть сколько–нибудь юридический орган, рассуждал он, то она может рассматривать только обвинение, сделанное двумя независимыми свидетелями. Если противуположные показания дают двое, тогда, в отсутствие свидетелей и улик, склоняются на сторону того, кто вызывает у суда наибольшее доверие. У Ивана Ивановича были неплохие шансы. Каков Кюхля, он знал лучше других. При этом совесть его отнюдь не была покойна. Конечно же Кюхлю нельзя было ни принимать в Общество, ни тащить за собой на Петровскую. Доверчивый Кондратий Федорович готов был повести за собой кого угодно… Дурак был также тот, кто дал ему пистолет — это был один из Александров, либо Бестужев, либо Одоевский. И дурак был тот, кто дал ему команду стрелять — а именно он сам. Иван уже успел раскаяться в этом, но что уже было делать? На площади в нем проснулся офицер. Он привычно руководил действиями солдат и точно так же попытался использовать вооруженную пистолетом единицу — Вильгельма. А то, что Михаила Павловича, которого он терпеть не мог, служа в артиллерии, надо было если не ссадить, то спугнуть, для него было ясно как день. Ведь он, единственный из всех парламентеров, мог действительно объяснить солдатам, что их вывели на площадь под надуманным предлогом. И вообще, никто не ожидал, что он так быстро вернется из Варшавы и появится как черт из табакерки! Однако сейчас совесть ему подсказывала, что распоряжаться Вильгельмом было нехорошо. Надо было взять у него пистолет и стрелять самому — было достаточно сбить с Рыжего шляпу…

— Нумер 13! — из окошка в двери высунулся караульный, — на допрос пожалуйте!

Иван тяжело вздохнул. Даже не допросы его тяготили, а то, что каждый раз кандалы напяливали, а это было и тяжело, и неудобно. Когда после неприятной этой процедуры вышли они в коридор, Иваном вдруг овладело ребячество, и он громко забасил по–церковному: «Муж блажен, иже не иде на совет нечестивых!»

Запретить божественное пение было неловко, конвоир молчал, а из камер раздался смех, кое–где сопровождавшийся аплодисментами и звяканьем цепей. В Алексеевском равелине резко улучшилось настроение.

КОНДРАТИЙ ФЕДОРОВИЧ РЫЛЕЕВ, ФЕВРАЛЬ

В этот день в камере было совсем темно — замазанное мелом окошко пропускало свет лишь в самую солнечную погоду. Утром пришел солдат, принес чай, кашу, затеплил свечу. На столике лежало полученное вчера письмо от Наташи. Он перечитывал его несколько раз — все пытался представить, как она там сидит, выводит своим детским почерком эти неровные строчки. Бедная! Что с ней теперь будет? На имение не было покупщиков. Как странно все меняется — только недавно сохранение матушкина именья было одной из главных задач его жизни. Все что угодно, только не продавать — его детство, его положение в обществе (ибо кто ты, если не помещик?), могилку маменькину около покосившейся церкви. А теперь это имение сбрасывалось с плеч, как старая изношенная одежда. Кондратий Федорович не надеялся на жизнь, хотя и наказывал Наташе молиться за императорский дом — в ожидании милости. Он в нескольких своих показаниях сам просил, чтобы казнили его, а через то — сохранили жизнь товарищам. Он почти хотел взойти на плаху и этим искупить общий нависший над его друзьями грех. Слишком огромно было то, что они сделали. Он старался не терзаться этим — видно, судьба так вела. Сам когда–то сказал в армии: кому суждено быть повешенным, тому пуля не страшна. Только бы не повесили! В душе он надеялся на расстрел — воинскую смерть он в мыслях принимал легко.

Батово! В его воображении там всегда было лето, самое начало лета, когда фиалки только начинают пробиваться сквозь темный ковер прошлогодней листвы, а над упругими одуванчиками порхают желтые лимонницы. Красные слоистые песчанники отражаются в темно–синих, почти черных от изобилия снеговой воды, извивах Оредежи. Камень, где он сиживал целыми днями, бессмысленно следя за зависающим над водой полетом тонких голубых стрекоз… Если и есть существование за гробом, а оно есть, не туда ли предстоит отправиться ему, в весенний зеленый дым зацветающих березовых перелесков? Березы цвели так дружно, что все мебели в доме, деревянные диваны, обтянутые грубой темной кожей, были с утра до вечера припорошены нежно–зеленой пыльцой. Зелеными становились и оконные стекла. Как ни возилась маменькина ключница Мавра, на солнечный свет видны были разводы тряпки по зелени. В такие дни он уходил гулять, забирался далеко вверх по реке, мочил ноги в топких оврагах, ядовито пахнущих черемухами, потом долго блаженно жарился на солнце, сушил сапоги и чулки, сидя на теплом поваленном сосновом стволе.