По дороге к концу - Герард Реве

Мы перекусили, вечерело, и мы продолжали потихоньку пить, пока Петер рассказывал о своих путешествиях в молодости. Об автомобиле, как обычно с «первоклассным мотором», который в одном гараже в Греции поднимали домкратом и подняли только кузов с кабиной, а дно осталось на полу, так что потом он продал его одному датчанину, чтоб тому тоже не скучно было. Как он ездил автостопом по Индии, у него кончились деньги, но он смог продать свою поперечную флейту за тысячу гульденов, из которых двести ушло на покрытие долгов, четыреста он потратил на большой чемодан, набитый прелестными, новыми индийскими женскими нарядами, и отправил одной девочке в Швецию, а примерно сотня ушла на трехдневное пребывание в борделе.

— А тебе там и поесть давали?

— Можно было просто заказывать с доставкой в маленьких закусочных неподалеку, все, что хочешь — здесь ведь это тоже можно устроить, можно все, что угодно заказать с доставкой из китайского ресторана, разве нет?

— В любом случае, хорошо, что ты не продал другую свою флейту, ха-ха.

Он продолжил свой рассказ: с остатком денег он отправился дальше на Юг, его одолевали ужасные видения, которые его так никогда и не отпустили и изменили всю его жизнь, но я слушал вполуха, потому что мысли мои зацепились за тот чемодан с одеждой на четыре сотни гульденов для девочки из Швеции. «Есть в нем Бог, — думал я. — Он видел Бога, иначе и быть не может».

Петер все говорил и говорил, запинаясь, на своем тяжелом простонародном амстердамском, пытаясь выудить нужное из словарного запаса в 320 единиц речи и прерывая каждое предложение посередине интермедиями вроде «как его» и «ну, как сказать», и внезапно меня озарило, что он знает все и что, если мне необходимо знать нечто решающее, я должен спросить его об этом прямо сейчас, потому что его ответ будет единственно верным.

— Слушай, гуру, а что ты думаешь по следующему поводу…

— Рассказывай, бхакти.

Я доверил ему то, о чем еще не говорил никому, кроме Тигры и — однажды — в письме Сестричкам М. из Г., результаты гаданий которых я, однако, еще не получил. Дело касалось возникшего где-то полгода тому назад и постепенно все сильнее, все неизбежнее становящегося ощущения, что меня постоянно сопровождает невидимое существо, чье присутствие я явно чувствовал, когда был один в тихом доме, при завывающем ветре, и что на улице семенило рядом со мной или неслышно летело прямо над моей головой.

— Это, конечно, очень старомодно, ангел-хранитель, а? — предположил я, — может такое быть, или это все ерунда?

— Очень даже может быть, ну, как сказать, что это твоя истинная сущность, но снаружи тебя, — объяснил Петер в своей неповторимой манере. — Это твой атман. Он все видит и рассматривает. Я имею в виду (я хотел сказать, как его), ты заходишь, например, в бордель…

— Чего?

— Ну, да (как его), я просто к примеру.

— Ах, вот как.

— Нет, послушай: представь себе, ну скажем, заходишь ты в кафе или в водочный магазин, ты туда заходишь, да? Ну просто представь себе.

Я вполне мог себе такое представить.

— Хорошо, тогда атман говорит, ладно, ничего страшного, пусть идет: этому парню нужно еще многому научиться в жизни.

— Он так и говорит?

— Да, так он говорит.

— Ну, тогда мне нравится такой атман.

Да и самого Петера я мог считать своего рода видимым атманом, потому что, хотя сам он особо не пил, он никогда не высказывался высокомерно или надменно о моем злоупотреблении алкоголем, а на мои вздохи «вчера опять выхлебали три четверти литра браги, куда мы катимся, гуру», он отвечал лишь: «тебе это, кажется, не во вред, а это самое главное». Такие высказывания человека ободряют, а при воспоминании об этом я даже почувствовал в себе достаточно мужества, чтобы пойти и посадить 250 цветочных луковиц, купленные Тигрой, которым давно уже было пора находиться в земле — синие и белые Scilla Siberica[257] и крокусы, тоже двух расцветок. Петер выразил желание помочь.

— Я хочу разбросать их без всякой системы по всему кладбищу, если ты понимаешь, что я хочу сказать, — попытался я объяснить, — тогда будет казаться, что они выросли сами по себе.

Он ничего против не имел. Было холодно и темно — хоть глаз выколи, но ветер был несильный. Держа в руках по штормовому фонарю, мы вышли наружу, и Петер свернул сразу направо, потому что он подумал, что я говорил о большом кладбище в Б., в полутора километрах отсюда. «Чтобы я не делал, его ничего не удивляет, — подумалось мне, — и если это действительно понадобится, то он спокойненько перелезет ночью через железную ограду на кладбище».

— Нет, я имел в виду маленькое кладбище, здесь, перед дверью, где и я буду лежать, когда придет мой час.

Большой тупой палкой я протыкал в травяном покрове дыры, в которые Петер клал по луковице, а потом аккуратно присыпал землей и притоптывал. Работа была тяжелая, и мы несколько раз возвращались в дом на короткие передышки и потребление.

Посадив последнюю дюжину луковиц вокруг надгробного камня пастора Боотсма, мы еще довольно долгое время сидели в доме и разговаривали.

— Знаешь, Петер, я заметил, что мой образ мыслей о политике изменился и стал более сдержанным с тех пор, как у меня появился собственный дом и участок земли.

— Как же так, а?

Мы вспомнили все, что произошло прошлым летом, а затем Петер рассказал о Стокгольме, он там работал года три, осенью и зимой тоскуя по родине. Его голос становился все тоньше и восхищенней, ему даже удалось донести до меня что-то из своей душевной тревоги.

Первый год был самым трудным, существование ограничивалось мытьем посуды или уборкой снега вместе с асоциальными личностями, которые, учитывая получаемое пособие, даже не прилагали трудовых усилий, а сразу шли в ближайший водочный магазин, чтобы интегрировать денежную сумму в алкоголь; последующая же уборка снега состояла по большей части из перерывов: они звонили в ближайший дом и просили разрешения передохнуть на лестничной площадке и затем спокойненько булькали из горла под лестницей.

Позже он взялся за другую работу, которая ему нравилась больше: мыл окна в школах и разных больших зданиях, он тогда неплохо зарабатывал и даже устроил как-то с друзьями вечеринку, которая затянулась на две недели, но это и в сравнение не шло, как он был вынужден признать, с другим праздником, когда один молодой коллега из их команды по мытью окон познакомился со служанкой турецкого, бразильского или аргентинского военного атташе и, воспользовавшись его отсутствием — тот поехал в столицу на «совет», — взяв с собой шестерых или семерых дружков, чтоб им тоже перепало, завалился к ней в гости, где они основательно все «проатташировали» до последней капли выпивки, последней банки консервированного лосося, последней затяжки и последней граммофонной пластинки, не забыв, кстати, и про одежду, что еще висела в шкафах; все было выкушано с песнями и танцами, в перерывах между поездками вокруг стола на мопеде, который они с некоторыми усилиями затащили наверх.

Петер покачал головой:

— А на следующий день они там болтались повсюду, прикинь: один с зонтиком, другой — в светло-сером с иголочки костюме. Прикинь, непонятно было, что ты видел. Представь себе какого-нибудь амстердамского мачо с зонтиком. А я видел даже одного в шляпе! Клянусь! В шляпе! Нет, честно, не вид, а хрен его знает, что.

Мы немного помолчали; я чуть растерял легкость настроения.

— Слушай, гуру, как ты думаешь, когда Богу будет угодно забрать меня из этого безумного мира?

— Когда ты получишь водительские права, бхакти.

Мы смертельно устали и решили лечь спать.

— Спокойной ночи, гуру. Я скоро приду. Если тебе будет холодно, то не крутись, не вертись, не ругайся и не пытайся накрыть себя несуществующим покрывалом, а просто скажи об этом, потому что в доме полно одеял, внизу, в шкафу. Тебе нужен ночной колпак? Я имею в виду, стаканчик на ночь. Стаканчик портвейна. Тогда наливай.

— Да, пожалуй, давай-ка. Посмотрим, смогу ли я спать. Боже ж ты мой, я с утра никакой от всего, что со мной ночью происходит, знаешь?

Вздыхая, держа перед собой наполненный портвейном бокал для виски, он забрался наверх.

Прислушиваясь к затихающему шарканью и приглушенной ругани, я размышлял о том, что произошло за истекший год, год еще не успел закончиться, но все это прошло, все, и изменить уже ничего нельзя, все уже вымерено. Но, честно признаться, было много хорошего, красивого, что заслуживает быть запечатленным на бумаге, потому что опытному человечеству, конечно, нечего уже почерпнуть из сочинений, которые извергают из себя исключительно «угрюмые жизненные установки»? Это означало только односторонность и очерствление. Существование достаточно утешительно: не так давно, в четверг утром на Насыпи в Амстердаме, правда, не рядом с «прозой морских змей», а напротив, возле дворца, я видел Беспощадного Мальчика в новеньком, с иголочки, полицейском мундире; мальчик, сверх всяческих ожиданий, был не блондином, а темноволосым, и в нем было даже процентов 25–30 цветной крови. И ровно через неделю, то есть опять в четверг утром в то же самое время, я увидел его, когда он работал на углу на площади Ватерлоо: он помогал ломать бывшую мясную лавку, где когда-то продавались вареные свиные ножки в неимоверном количестве: русые волосы, выцветшая красная рабочая рубашка, которая все время высовывалась из светло-серых поношенных вельветовых брюк и совершенными фалдами падала на мощную его Мотню.