Цесаревна - Петр Краснов

IX

Камынин не застал Ранцева при полку. Тот был вызван в ставку главнокомандующего.

В ставке, в большой турецкой палатке с шелковыми веревками, были созваны все старшие начальники до командиров полков включительно.

За большим столом, принесенным из ближайшего местечка, на низких складных табуретках с ковровыми сиденьями разместились генералы и штаб-офицеры. В голове стола над разложенной картой сидел красивый Апраксин с тонким, полным изящного благородства лицом, которое не портила даже его тучность и двойной подбородок. Он был в богато расшитом золотом кафтане, побрит, одет и напудрен, как на бал в Зимнем дворце. Его манеры были изящны, и мягкий голос звучал царственно важно.

День был пасмурный, дождливый, то и дело водяные струи налетали на высокую палатку и дробно шумели по туго натянутому полотнищу. Тогда Апраксин брезгливо морщился и тяжело вздыхал, проводя чистой холеной рукой по свежевыбритому лицу.

По правую руку его сидел граф Уильям Фермор. Хотя большая часть разговора шла по-французски, Фермор, англичанин по происхождению, балтиец по рождению, мало понимал, что говорили вокруг него, и тогда притворялся, что плохо слышит, прикладывал к большому серому, оттопыренному уху ладонь и переспрашивал, всякий раз прибавляя по-немецки:

— Извините, так ли я расслышал?

Краснощекий молодой Румянцев, со вздернутым носом на чистом, бабьем лице, с зачесанными назад и убранными в косу волосами, с двумя буклями на висках сидел, ни во что не вмешиваясь, рядом с Фермером. За ним, прямой и тонкий, как жердь, с сухим бесстрастным лицом сидел начальник авангарда Ливен, подле него Броун, командир корпуса, затем начальник конницы драгунский генерал Сибильский и рядом с ним в богатом парчовом длинном кафтане, от которого среди французского покроя пехотных и кавалерийских мундиров веяло Азией и даже пахло ладанным духом азиатского кочевья, сел генерал-майор Данило Ефремов, командир шестнадцатитысячного казачьего корпуса. Далее сидели полковники.

Апраксин накануне получил подробные известия о припадке, бывшем у императрицы в день Рождества Богородицы, и о ходе ее болезни, а утром, как «самовидец», подтвердил ему все это приехавший к армии, назначенный в шуваловский корпус подпоручик Орлов.

Фельдмаршал подробно, сначала по-французски, а потом по-русски рассказал о припадке императрицы, сказал, что надо надеяться на полное ее выздоровление и молить Господа Бога, чтобы ее императорское величество «наискорее от лютой болезни облегчение получила», потом помолчал, как бы выжидая, что скажут другие, и так как никто ничего не говорил, поднял голову, обвел прекрасными глазами всех сидевших за столом и продолжал:

— Я знаю, государи мои, что нынешние приказания мои об отходе из Пруссии своеобразные толкования в Петербурге получить могут. Будут говорить, что я отступаю, опасаясь, чего Боже сохрани, перемены правления, а с тем вместе и перемены политики. Бить врага России, которого приказ имею — окоротить, поставить на место, присоединять к короне российской Прусское королевство, страну прекрасную и во всем преизобильную — оное есть одно, но бить ближайшего друга, коего в образец себе ставят и коего почитают превыше всего — сие есть совсем иное. Там готовы отдать королю Фридриху не токмо нами оружием приобретенное, но и свои земли, добытые Петром Великим. Я все сие знаю, все сие передумал, взвесил и понимаю всю ответственность моего положения.

Апраксин повысил голос и, густо покраснев, ударяя правой рукой в перчатке по столу и по карте, продолжал:

— Пусть судит меня Бог и военная коллегия! Я не могу продолжать наступление и преследовать неприятеля, который сам готов меня преследовать. У меня нет конницы — у него конница, равной которой нет в целом свете. Наши легкие войска не в счет. Они не могут одолеть кирасир и гусар короля прусского. Наша обозная часть находится в полном расстройстве, через что полки не имеют провианта… Страна разорена и не может довольствовать армии. Солдаты без сапог. От меня отобрали лошадей и артиллерию, чтобы везти пушки в Россию для переливки их в шуваловские гаубицы. Может быть, сии новоинвентованные пушки и гораздо прекрасны и наша старая артиллерия перед ними никуда не годится, но я-то в разгар боевых действий остался и без артиллерии и без лошадей. Мне не на чем возить провиант для содержания войска, и у меня многое число больных и раненых. Я не желаю тем людям, которые себя столь низкими и клятвопреступными показали, никакого несчастия, хотя они по справедливости достойны быть перевешаны, но я верю в то, что правда откроется и кому надо будет ведать, уведают, сколько на их верность, клятву и криводушие положиться можно. Но отвечать за все сие придется мне. Никто не имеет

чего возразить?..

Генералы молчали. На краю стола поднялся полковник Ранцев.

— Ваше сиятельство, дозвольте доложить?..

— Говори.

Все повернули головы на дерзновенного. Самый молодой из полковников, командир напольного полка, имел что-то возразить главнокомандующему, генерал-фельдмаршалу.

— Ваше сиятельство, мой отец, сподвижник Петра Великого, с малолетства моего мне повторял: недорубленный лес вырастает скоро… Под Грос-Егерсдорфом девятнадцатого августа мы основательно надрубили неприятеля. Морда у него в крови, и он спешит зализывать раны. Лютого короля против нас нет. Если наши кирасирские и драгунские полки обезлошадели — наши казаки не уступят гусарам принца Гольштейнского. Левальд находится в расстройстве. Граф Дона потрясен. Наша пехота, ваше сиятельство, смиренна верою в Бога, горда русским именем и победит короля ради всемилосердной матери нашей царицы — она готова — голодная и без сапог! Повелите, ваше сиятельство, открыть путь на Берлин!!!

Вдохновенный голос Ранцева прозвучал трубным призывом в затихшей палатке. Долгое после него было молчание. Наконец спокойно и невозмутимо спросил Апраксин:

— Кто что имеет еще сказать?..

— Ваше сиятельство, изволили сказать все, — по-немецки сказал Фермор. — Нам нечего прибавить к тому, как вы обрисовали положение нашей армии.

Еще прошло минут пять тягостного молчания.

Полным, сытым голосом, обрубая слова и глядя на карту, стал говорить Апраксин:

— Приказываю отходить на винтер-квартиры и располагаться между Либавой и Фрауенбургом… Бутырскому полку стать в Нейгаузене поблизости Фрауенбурга. Дивизии, бывшей Лопухина, следовать на…

Немецкие названия городов и местечек звучали одно за другим. Победоносная армия укрывалась в Курляндии и Семигалии.

Осенний дождь непрерывно сыпал на палатку. В ней было сыро и холодно, и все темнее становилось в ней. Адъютант Апраксина зажег свечи и поставил их на карту, над которой с увеличительным стеклом в золотой оправе в руке нагнулся главнокомандующий.

X

Тот самый Фридрих II, «виват» которому так бестактно, опрометчиво и неумно на балу у государыни Елизаветы Петровны провозгласил наследник-цесаревич Петр Федорович, находился в отчаяннейшем положении. Ему бы преследовать армию Апраксина, тревожить ее на винтер-квартирах — куда там!.. Надо было спасать Пруссию! С севера — Швеция, с запада — Франция, с юга — Австро-Венгрия, с востока — Россия стремились уничтожить его маленькое — но какое добротное! — королевство, и только военный гений короля удерживал его от окончательного поражения, раздела и уничтожения.

Король был в центре — враги кругом. Как учит стратегия, — Фридрих II изучал ее по делам Александра Македонского и Юлия Цезаря, он создавал ее, чтобы самому стать в будущем предметом исследования и изучения, — надо было действовать «по внутренним операционным линиям», кидаться то на одного, то на другого противника, наносить быстрые удары им, как зарвавшийся должник платит одному кредитору, заняв у другого, и все более запутывается в долгах.

Для такой стратегии нужна была хорошая армия. Он наследовал ее от отца и сам создавал ее. От римлян он знал, что армия баранов, предводимая львом, сильнее армии львов, предводимой бараном. Кругом него были армии баранов, баранами же и предводимые. Это давало ему возможность бороться и побеждать. Но его армия таяла. Людской материал иссякал. Надо было искать новых рекрутов, и притом так, чтобы не слишком отягощать Пруссию. Фридрих ставил в ряды своих полков военнопленных, он посылал своих вербовщиков искать молодежь по кабакам и биргалле. За кружкой пива опытные вербовщики предлагали молодому буршу место лейтенанта, даже капитана в армии, командира роты, подписывали контракт и отправляли в гарнизон. Там без всякой церемонии такого «лейтенанта» ставили в строй рядовым.

— А?.. Протест?! — и палки капрала энергичной дробью выбивали дурь из головы протестанта.

Это он — Фридрих II — создал того самого прусского капрала, о котором говорили, что солдат должен бояться палки капрала более, чем пули неприятеля.