Новый Мир ( № 7 2007) - Новый Мир Новый Мир

С последним из родственных “вандейцев” мне довелось сойтись не так давно, в середине восьмидесятых. Это был мой родной дед по матери, восьмидесяти годов от роду. Он с нами не жил — двадцать пять лет провел в казахстанской ссылке, а тут вот вернулся…

Он был из повстанцев последнего призыва конца девятнадцатого года, но хорошо помнил, как возвращались с фронта казаки-офицеры и дворяне, как в восемнадцатом забурлила наша станица и окрестные хутора. Как звонил на станичной площади в колокола поп Иваний, созывая казаков на майдан и произнося речи в защиту монархии и кадетов. Как быстро придавили старики, носители консервативного начала, пришедших с фронта распропагандированных большевиками фронтовиков.

В свои четырнадцать лет он сам стал бойцом хуторской дружины. Старики шли заниматься хозяйством, а ему в руки — винтовку:

— Ты, Лешка, молодой, посторожи тут. В случае чего — стреляй...

Красные с левого берега Дона делали вылазки, пускали десант. Однажды в его дежурство переправились чуть в стороне от хутора на лодке и передушили в одной крайней хате домашнюю птицу. Молодому дружиннику попало от стариков…

Он не раз стрелял по темным движущимся мишеням и был, возможно, последним из остававшихся в живых участников донского сопротивления.

Люди уходят. Остается пейзаж. Степь и река.

Степь все та же: бугриста, бескрайня, величественна.

А вот берега изменились. Где теперь двадцатиметровая глубь, яма у поворота в конце белых песков? Где восьмидесятикилограммовые сомы, которых вытаскивал на берег щуплый старичок Фомин? Где длинные белые косы?

Затянуло илом, загадили белый песок своим пометом, пухом и перьями крикливые гуси. Только на перекатах, на быстрых местах все так же немолчно журчит прозрачная вода.

Прежде шли и шли баржи — теперь редко какая пройдет, разве плавучая церковь, достижение Волгоградского архиерея, с колокольным звоном пристанет к берегу.

Бакенщики Виктор и дядя Саша умерли, и никто не зажигает огоньки на реке. Ночью река совсем темная.

А мне не бывает скучно на этой реке. Ведь это Дон, тот самый Дон, с которым я провел детство и раннюю юность. На дне, в пульсирующих, не затянутых илом родниках, живет его потаенное сказание.

Станет тесно и скучно в старом дому — иди туда, подальше, под столетние тополя, на высокий берег, где нет лопухов и гусей. Смотри на широкую гладь, вслушивайся.

Нет-нет и мелькнет в знакомом пейзаже, среди вербовых кустов, за тополевыми ветками лицо какого-нибудь старого знакомца...

1 Здесь и далее цитирую по изданию: Туроверов Николай. Двадцатый год — прощай, Россия! М., “Планета детей”, 1999.

2 Стихи Николая Келина цитируются по публикации в газете “Станица”, 1997, № 2 (22), апрель (публикация К. Н. Хохульникова); “Казачья исповедь” того же автора, о которой речь пойдет ниже, издана “Воениздатом” в 1996 году под одной обложкой с известным исследованием Н. Д. Толстого “Жертвы Ялты”.

3 Корягин С. В. Миражи “Тихого Дона”. М., 2004, стр. 142 — 143. (Серия “Генеалогия и семейная история Донского казачества”. Вып. 47).

4 Миронов Филипп. Документы. М., Международный фонд “Демократия”, 1997, стр. 671.

5 “В углу: начало Гражданской войны глазами русских писателей”. П. Н. Краснов, Ф. Д. Крюков, И. А. Родионов. М., 2001, стр. 53 — 54.

6 Впервые издана в Мюнхене в 1959 году; переиздана московским издательством “Вешние воды” в 1996 году.

7 “В углу: начало Гражданской войны глазами русских писателей”, стр. 62 — 63.

8 Цит. по изд.: Крюков Федор. Казацкие мотивы. М., 1993; стихотворение многократно переиздавалось.

9 Обстоятельства создания стихотворения, его значение для самосознания местной учащейся молодежи изложены в очерке П. Скачкова “К истории написания „Родимого края” Ф. Крюкова” (Белград, “Донская летопись”, 1923, № 1).

10 Цит. по изд.: Миронов Филипп. Документы, стр. 56.

11 “Донская волна”, 1918, № 26.

12 “Донская волна”, 1918, № 23.

13 Эти слова приводит в некрологе, помещенном в екатеринодарской газете “Утро России”, знакомый писателя, донской историк С. Сватиков.

14 Опубликовано в одном из последних номеров газеты “Донские ведомости” осенью 1919 года.

15 Из письма исследовательницы позднего народничества М. Г. Поповой автору монографии “„Тихий Дон”: судьба и правда великого романа” (М., 2005) Ф. Ф. Кузнецову.

16 “Донские ведомости”, 1919, 12 (25) сентября.

17 “Донская волна”, 1919, № 5.

18 “Донская волна”, 1919, № 10.

19 Там же.

20 Сборник рассказов Р. П. Кумова, куда входит “Степной батюшка”, переиздан издательством “Сатисъ” (СПб., 2000); рассказ неоднократно републиковался в периодике; в частности, его перепечатала православная газета “Воскресная школа” (2001, № 33).

21 “Памяти павших героев” (“Донская волна”, 1918, № 12).

"ВАША ВЕЩЬ ПОРАЗИТЕЛЬНАЯ!"

Из переписки К. И. Чуковского и И. С. Шмелева

Иван Сергеевич Шмелев (1873 — 1950) — выдающийся прозаик, вклад которого в развитие отечественной литературы мы по-настоящему начинаем осознавать только сегодня.

Быть, по его словам, «писателем родным, национальным, в лучшем смысле слова тем, под трудами которого может смело стоять подпись русскими буквами», «быть выразителем родного и нужного», «иметь читателя из широких народных масс», ему «сказать доброе и ободряющее слово» — в этом видел для себя Шмелев высшее счастье и смысл творчества.

Первый, «гимназический», рассказ Шмелева — «У мельницы» — был опубликован в 1895 году. Однако после неудачи с изданием следующего произведения — книги путевых очерков «На скалах Валаама» (1896) — в его литературной деятельности наступает длительный перерыв. После окончания юридического факультета Московского университета и года воинской повинности Шмелев служит судейским чиновником в Московской и Владимир­ской губерниях. Субъективно трудное, это время было, однако, временем накопления жизненного материала, обогащения писателя глубоким знанием провинциального быта.

Интенсивный рост Шмелева как писателя начался в годы первой русской революции. «1905 год поднял меня, — писал он в автобиографии. — Новое забрезжило передо мною, открыло выход давящей тоске и заполнило образовавшуюся в душе пустоту».

Критика долгое время обходила Шмелева молчанием. Его широкая известность началась лишь с появления в печати знаменитой повести «Человек из ресторана» (1911), выдвинувшей писателя в первые ряды реалистической литературы. О нем заговорили как о «ярком художественном даровании», «художнике обездоленных», самобытном продолжателе традиций писателей-классиков. Расширяется круг знакомых Шмелева из числа видных писателей и критиков. Он вступает в переписку и личное общение с Горьким, Короленко, Андреевым, Серафимовичем, Сергеевым-Ценским, Буниным, Телешовым и другими известными деятелями русской культуры.

Среди них был и К. И. Чуковский — один из самых популярных и авторитетных в то время критиков. Как и многие другие современники, Чуковский «открыл» для себя Шмелева тоже после появления в печати «Человека из ресторана».

Переписка Чуковского и Шмелева началась с курьеза: осенью 1911 года кто-то из читателей и почитателей критика прислал ему из Рима коротенькую открытку. Из-за неразборчивой подписи Чуковский ошибочно посчитал адресантом Шмелева и откликнулся небольшим письмом с просьбой прислать ему экземпляр XXXVI сборника «Знание», в котором была опубликована повесть «Человек из ресторана». Критик был в восторге от этого произведения. «Это моя вина — не перед Вами, а перед рус<ским> обществом, что я до сих пор не закричал в нашей „Речи” и в „Совр<еменном> слове”: смотрите, читайте, плачьте по поводу В<ашей> повести. Это мой долг, моя обязанность обрадовать рус<ского> читателя таким прекрасным праздником литературы <...>», — пишет он Шмелеву 21 ноября 1911 года.

Чуковский выполнил свой «долг». Анализируя в начале 1912 года в обширной статье «Русская литература в 1911 году» литературные итоги минувшего года, Чуковский особо выделил шмелевское произведение:

«И случилось так, что именно в этом году бесхитростный, „плоский”, старозаветный реализм неожиданно обнаружил, сколько таится в нем еще нерастраченных сил.

Реалист, „бытовик”, нисколько не декадент и даже не стилизатор, а просто „Иван Шмелев”, обыкновеннейший Иван Шмелев написал, совершенно по-старинному, прекрасную, волнующую повесть, т. е. такую, что всю ночь просидишь над нею, намучаешься и настрадаешься, и покажется, что тебя кто-то за что-то простил, приласкал или ты кого-то простил. Вот такой у этого Шмелева талант! Это талант любви. Он сумел так страстно, так взволнованно и напряженно полюбить тех Бедных Людей, о которых говорит его повесть, — что любовь заменила ему вдохновение. Без нее — рассказ был бы просто „рассказ Горбунова”, просто искусная и мертвая мозаика различных жаргонных лакейских словечек, и в нем я мог бы найти тогда и подражание Достоевскому, и узковатую тенденцию („долой интеллигентов!”), и длинноты, и сентиментальность. Но эта великая душевная сила, которой никак не подделаешь, ни в какую тенденцию не вгонищь, она вся преобразилась в красоту. Рассказ для меня — безукоризнен, я бы в нем не изменил ни черты, даже самые его недостатки кажутся мне достоинствами.