Павел Филонов: реальность и мифы - Людмила Правоверова

У меня сохранился лист обложки журнала за январь 1929 года, где воспроизведен был мой рисунок. На обороте листа редакция поместила следующий текст под названием «Нельзя проходить мимо». Привожу текст полностью, так как он кажется мне любопытным документом эпохи.

«Изобразительное искусство — один из наиболее сложных участков культуры, где новаторство, оригинальные приемы творчества, специфические законы мастерства и смелый полет мысли получают наиболее яркое выражение. Твердого, универсального критерия здесь нет и сейчас быть не может, так как изобразительное искусство переживает период исканий. Для многих непонятно, почему изобразительное искусство имеет столько разветвлений, школ и группировок с совершенно отличными друг от друга способами художественного оформления темы. Это, во всяком случае, не может служить оправданием для упрощенного взгляда на искусство, а также развития примитивных вкусов и грубо-потребительского вкуса.

Филоновская школа — крайний фланг изобразительного искусства. Она не имеет предшественников и производит полную переоценку художественных ценностей (правильно или неправильно — это другой вопрос), пользуясь на первый взгляд необычайными и не совсем ясными способами выражения наиболее важных тем и вопросов, выдвинутых революционной эпохой. Отсюда не следует, однако, что на этом основании к ней нужно относиться как к кастовой школе, созданной для духовных одиночек, а не для массы. Нужно изучать работы филоновской школы точно так же, как произведения, представляющие противоположные течения в искусстве. Нужно вынести на коллективное обсуждение основные, наиболее характерные и яркие работы разных художественных группировок, привлекая к участию в дискуссии массу рабочей молодежи. В процессе обсуждения выявятся мнения, и, таким образом, читатель сумеет выработать свои взгляды.

Редакция, предлагая вниманию читателей рисунок тов. Кибрика, просит присылать свои отклики и отзывы о нем, не стесняясь формой изложения. Просьба излагать откровенно свои впечатления от рисунка, разбирая вопрос о том, насколько автор справился с социальным заказом. Вот что заявляет тов. Кибрик по поводу своей работы:

„Искусство сводится целиком к тому, что мы называем „действие содержанием“, то есть художник потому и делает рисунок, что хочет изобразить „что-то“, что можно назвать его, художника, содержанием. Второй момент действия в искусстве — „как“, то есть как изобразил художник нужное ему содержание. Только так и можно оценивать любое произведение искусства — что и как в нем сделано. Содержание не надо смешивать с „сюжетом“, так как сюжет может быть кошельком, который не изменится от содержимого — будь то и золотой и фальшивый гривенник содержания.

Поэтому о рисунке (обложка „Юного пролетария“) по пунктам:

I. Сюжет: „Порядок царит в Берлине“ — порядок и изображен, восстание подавлено; рабочие хоронят павших, лучшие из живых в тюрьмах… Это сюжет.

II. „Действие равно противодействию“ — таков закон физики. Жестокость, с которой подавляется революция, зажигает непримиримейшую ненависть в сердцах тех, кто ее делает.

Рабочие, которые хоронят павшего в бою товарища, „спокойны“, но до последней складки на пальто все в них сопротивляется этому „порядку“. Вот эта-то неистребимая воля к революции вместе с тяжестью понесенного поражения и составляет „содержание“ рисунка. Стремление реализовать это содержание в каждом частном, из которых слагается рисунок, определило то, что сделан он с „усиленным выражением“.

III. Анализируя изображаемое, естественно, будешь также анализировать в процессе изображения. Результатом будет максимальный упор на реализации детали, частного, чем объясняется и самая „техника“ рисунка, где проработана, „сделана“ буквально каждая точка. Попробуйте все это разобрать, оценивая напечатанный рисунок“».

Филонов весьма удовлетворенно усмехался, читая мое сочинение.

Все чаще я получал заказы на обложки, фронтисписы, заставки в разных издательствах, пока наконец в марте 1930 года меня не пригласил директор Издательства писателей в Ленинграде Самуил Аронович Алянский и не предложил мне иллюстрировать ироническую повесть Ю. Н. Тынянова «Подпоручик Киже». Это была большая честь для меня, и только несколько десятков лет спустя Алянский рассказал мне о том, как все это получилось. Он искал какого-то особого, нового художника для книги, ибо Тынянов был не только более чем разборчив, но и вообще выступал против иллюстрирования. Его же книжка шла именно в иллюстрированной серии книг ленинградских писателей, и избежать иллюстраций нельзя было, а Тынянов отвергал всех иллюстраторов.

Ф. Ф. Нотгафт, обаятельный человек, большой, приветливый, интеллигентнейший петербуржец, знаток искусства, меценат и коллекционер (у него было отличное собрание картин русских художников), заведовал художественной редакцией ОГИЗа. Он посоветовал Алянскому пригласить меня, рекомендуя как хорошего рисовальщика. Так мне довелось за два месяца сделать двадцать иллюстраций к «Подпоручику Киже» — моему первому полноценному художественному изданию. Эти иллюстрации — результат чистой фантазии, — натурой я стал пользоваться значительно позже. Применяя филоновский «принцип сделанности», я пускал в ход любые ассоциации, любые попутные образы, стремясь только к выразительной неожиданности.

Когда я кончал работу, пришел посмотреть ее Филонов. В это время я рисовал «Похороны Киже» с фигурой Павла, сидящего на коне. Филонову рисунки нравились, он не скрывал одобрения, однако, увлекшись, он стал мне показывать устройство лошадиной ноги и тут же нарисовал карандашной линией копыто, бабку, как они прикрепляются к костяку. Не пойму сейчас, почему я не решился его спросить: значит, по-вашему, не все равно какую, даже искалеченную форму я рисую, значит, нужно знать анатомию, почему же вы этого не говорите нам, а утверждаете, что «любую форму можно делать любой формой, любой цвет — любым цветом» и важна только «сделанность»?

Митя ложился спать рано, а я, заметив, что ночью фантазирую лучше, стал засиживаться за работой до утра (последующие восемь лет я работал только ночью, пока тяжело не заболел бессонницей).

Помню, как, рисуя солдат, ведущих «Киже» в Сибирь, я вдруг обнаружил, что забыл, как рука прикрепляется к плечу, — так я заработался. Была поздняя ночь. Я вышел из дому и бродил по улицам до тех пор, пока затмение не прошло. По иллюстрациям к «Подпоручику Киже» мое имя узнали и в Ленинграде и в Москве, я стал профессиональным иллюстратором. Но материально мне стало не легче. Алянский, сказав, что я еще «зеленый», уплатил мне по 20 рублей за рисунок страничный и по 10 за полстраничный.

Начало лета 1930 года. Готовится объединенная выставка всех художественных обществ[621]. Мы собираемся у Павла Николаевича для совместного просмотра наших работ перед представлением их выставкому. Показывает работы Капитанова, немолодая женщина, очень нам антипатичная, недавно введенная в нашу группу Филоновым как прошедшая «постановку на сделанность». Она показывает большой лист с карандашным рисунком. Здесь изображено, как на могильных плитах Марсова поля (священных для нас камнях) разыгрываются непристойные сцены.

Шум. Мы с Борисом Гурвичем не только возражаем против принятия этой работы, но и требуем исключения Капитановой из нашей группы как антисоветского элемента. Филонов возражает и говорит, что, раз Капитанова признает принципы «аналитического искусства», она такой же революционер в искусстве, как он сам и как каждый из нас. «Стало быть» (его любимое слово), мы не можем ее исключить. Завязывается на два дня длинный спор.

В пылу спора я заявляю о том, о чем уже давно думал, что то, что мы делаем, — формализм, непонятный и чуждый зрителю. Мы не участвуем своим искусством в общенародном деле, а называем себя почему-то революционерами.

Не помню, совсем не помню, что Филонов мне ответил, — я очень волновался, — но дословно помню, что я ему на это сказал: «Если так, Павел Николаевич, то нам с вами не по пути…», — повернулся и вышел из комнаты. Кое-кто вышел со мной, кое-кто остался. Так кончился «Коллектив мастеров аналитического искусства» в том виде, в каком я его знал.

Однажды ночью, войдя в трамвай, я столкнулся с Филоновым лицом к лицу.

— Здравствуйте, Павел Николаевич!

— Я с вами не буду разговаривать, товарищ Кибрик… (так он нас всех называл — товарищ такой-то, но без имени)[622].

Больше Филонова я никогда не встречал. Мне кажется, что позже, в 30-е годы, творчество Филонова стало принимать маниакальный характер. Я сужу по тем его работам, которые воспроизведены в монографии Филонова, изданной в Праге[623]. В них появляется мертвенность, какая-то засоренность абстрактной формой. Мне говорили, что даже свои ранние прекрасные реалистические рисунки он сплошь проработал абстракцией; если так, то мне ужасно их жалко.