Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения - Ларри Вульф

В 1731 году «Карл XII» Вольтера принес широкую известность короткому правлению Лещинского в Польше за двадцать лет до того. Вольтер даже использовал Лещинского в качестве источника информации: «Король Станислав оказал мне честь, изложив свою беседу на латыни с королем Швеции». Лещинский также оказал Вольтеру честь, подтвердив аккуратность его повествования о Польше: «Он говорил о Польше и всех происходящих там событиях так, как будто был их очевидцем»[418]. В 1733 году умер Август II, и собравшееся польское дворянство избрало королем Лещинского; его недолгое второе царствование длилось только полгода. В ходе Войны за польское наследство русская армия изгнала короля Станислава и посадила на трон Августа III, законного сына покойного короля (имевшего, кроме того, более трехсот побочных отпрысков). Французский экспедиционный корпус прибыл в Польшу слишком поздно, чтобы сохранить Лещинскому трон, но по условиям Венского мира 1738 года его территориальные проблемы были наконец разрешены: он стал герцогом Лотарингии и Бара, сохранив также титул короля Польши. Бар в его герцогском титуле относился к городу Бар-ле-Дкж в Лотарингии; однако существовал еще один Бар, в Подолии, на польской Украине, который поколение спустя стал символом антирусского сопротивления. Эта потенциальная двусмысленность подчеркивала ненормальность ситуации, при которой у Польши существовал второй король, правивший на самом деле Лотарингией и словно пародировавший настоящего короля Польши, чей двор находился в Саксонии. Карта Восточной Европы была объектом разделов и переделов, отдававших все более и более неопределенным духом, не только духом военной мощи и политических комбинаций, но и духом фантазии и самозванства.

Двор Станислава Лещинского, короля Полыни, находился в Люневиле; в Нанси он основал академию, которую посещали все философы Просвещения. Именно в Люневиле Вольтер потерял главную любовь своей жизни, маркизу де Шатле, которая ушла в 1748 году к другому и умерла родами год спустя. В 1749 году Лещинский издал во Франции книгу о свободе и польской конституции под названием «Вольный голос». В 1751 году он защищал в своих сочинениях науки и искусства от нападок Руссо. В 1761-м под влиянием «Вольного голоса» аббат Габриэль-Франсуа Койе опубликовал «Историю Яна Собеского», сразу ставшую литературным событием, и в 1763 году его пригласили в академию в Нанси[419]. Его книга, в свою очередь, стала основным источником сведений о Польше для Луи Жакура, работавшего над соответствующей статьей для «Энциклопедии», главного проекта Просвещения. Жакур замкнул интеллектуальный круг, упомянув в «Энциклопедии» того, кто «в одной из французских провинций демонстрирует, чего бы он мог достичь в королевстве»[420]. Лотарингия Лещинского стала миниатюрной моделью Польши, перемещенной на карту Западной Европы и демонстрирующей возможности просвещения и прогресса на фоне принимаемой за аксиому восточноевропейской отсталости.

В академии Нанси был и свой географ. Парижский «Atlas Universel» 1757 года был создан Робером, придворным географом Людовика XV; вместе с ним работал также его сын, Робер де Вогонди, член академии Нанси, называвший себя придворным географом короля Польши, герцога Лотарингии и Бара. Начатый еще в 1740-х годах, этот атлас вполне сознательно задумывался как проект века Просвещения, построенный на предположении, что «науки, повсеместно расцветающие в наш век, столь способствовали развитию географии»[421]. В этом атласе карта Польши, составленная французским географом, который служил польскому королю, управлявшему французской провинцией, вполне естественно следовала французским образцам. Самым важным из этих образцов была карта Польши, составленная в конце XVII века Никола Сансоном, включавшая также карту Украины работы Боплана. Однако создатели «Atlas Universel» внесли дополнения в карту Сансона, объединив ее с картой Литвы работы некоего польского иезуита, напечатанной в Нюрнберге в 1749 году. Этот атлас был составлен отцом и сыном; один из них являлся придворным географом Людовика XV, другой — Станислава Лещинского. Среди подписавшихся на атлас были королевская фаворитка мадам де Помпадур, министр иностранных дел Шуазель, секретарь французского посольства в Варшаве и полдюжины лиц, состоявших на службе у Августа III, курфюрста Саксонского, другого, настоящего, короля Польши. Французские географы, таким образом, были как бы посредниками между двумя королями Польши, а академия в Нанси поставляла карты, которыми пользовалось правительство в Варшаве. Кроме того, Робер де Вогонди составил карту Европы (изданную в 1770 году в Лондоне), следующим образом объяснявшую государственное устройство Польши: «Поляки имеют одного Главу, который носит титул и живет в роскоши, подобающей королю, но его власть так ограничена, что, по сути, он не более чем первый, или главный регент Республики»[422]. Подобная оценка польской конституции была вполне традиционной в XVIII веке, но никто лучше Робера де Вогонди, «члена академии Нанси», не знал, что с 1738 года до самой смерти Станислава Лещинского в 1766 году (когда Лотарингия наконец вернулась под власть Франции) в Польше были два «главы», один — еще более номинальный, чем другой.

Русско-австрийский союз против Лещинского в Войне за польское наследство плавно перешел в 1736 году в совместную войну против турок. В международных отношениях возникала параллель между Оттоманской империей и Речью Посполитой: и та и другая оказались объектами агрессии, аннексии и господства. Существование такой связи помогло в дальнейшем сформулировать концепцию Восточной Европы. В 1732 году в Гааге Луиджи Фердинандо Марсильи издал по-итальянски свое сочинение, доказывая, что в военном отношении Турецкая империя слаба и что возможно загнать ислам назад, «в самые дальние оконечности Аравии». Но в 1736 году скончался Евгений Савойский, а в 1739-м Габсбургам пришлось расстаться с Белградом. Хотя русские и вернули себе Азов, война с турками была интересна скорее порождаемыми ею обширными планами, чем конкретными территориальными изменениями. В 1737 году военное министерство в Вене мечтало о присоединении почти всей оттоманской Европы, даже перечисляя предполагаемые к завоеванию земли: «Такая граница приведет под власть императора Сербское королевство, большую часть Болгарского королевства, Македонское королевство, турецкую Далмацию, все Боснийское королевство, провинции Албанию, Эпир, Ахею и проч.». Одновременно Россия дала понять, что планирует присоединить Валахию, Молдавию и Крым[423]. Повышенное внимание военных и дипломатов к этим областям подчеркивало несовершенство современной картографии: в Лондоне, например, было невозможно достать карту театра Русско-турецкой войны. Двадцать лет спустя «Atlas Universel» все еще жаловался на недостаток географических сведений для составления карты «Turquie d’Europe»: «Молдавия, Болгария и остальная Турция вовсе не предоставили нам [данных]»[424]. Русские и австрийские государственные мужи домогались как раз тех земель, изучить которые мечтали географы. Оба желания неизбежно связывались между собой, и осуществить одно, по всей видимости, было невозможно, не осуществив другого.

Если в 1730 году в центре международных отношений находились Польша и оттоманская Европа, то в середине столетия внимание Европы было приковано к Войне за австрийское наследство (1740–1749) и Семилетней войне (1756–1763). Продолжавшаяся все это время борьба между Фридрихом Великим и Марией-Терезией началась с вторжения Фридриха в Силезию и попыток Марии-Терезии вернуть ее. Силезия принадлежала богемским королям и вместе с Богемией попала под власть Габсбургов в 1526 году; когда Силезию захватил Фридрих, она одновременно перестала быть владением Габсбургов, провинцией королевства Богемия и частью Восточной Европы. Однако ей суждено было вернуться в состав Восточной Европы: в 1945 году, после поражения Германии, Силезия отошла Польше. С вторжения Фридриха в Силезию в 1740 году его войны в сознании Европы ассоциировались именно с этой провинцией, но здесь в качестве театра военных действий выступала именно Богемия. «Глаза всей Европы были обращены к Праге», — писал сам Вольтер; как придворный историк Людовика XV, он в 1752 году издал «Историю Войны 1741 года»[425]. Век Просвещения глядел на эти события глазами Вольтера, а король и его придворные испытывали особый интерес к этим событиям, поскольку после оккупации Силезии Фридрихом в Богемию вторглись французские войска; одним из французских командиров был отец Сегюра. Писал ли Вольтер о Польше, работая над «Историей Карла XII», или о Богемии, он в обоих случаях мог быть «очевидцем», оставаясь вдали от описываемых стран и событий.

В 1741 году соединенная франко-баварская армия взяла Прагу, и на следующий год Мария-Терезия — которую и Вольтер и Фридрих признавали лишь «королевой Венгрии» — отрядила свои войска, чтобы вернуть столицу Богемии. Для Вольтера королева Венгрии с ее венгерскими войсками ассоциировалась с чем-то варварским, и он сообщал своим читателям, что Мария-Терезия заказала «амазонский костюм для триумфального въезда верхом в Прагу». Мария-Терезия, конечно, вовсе не была амазонкой, а Вольтер явно сочувствовал французскому гарнизону в осажденном городе, который пал к концу 1742 года: «оказаться в таком положении, вдали от родины, среди людей, чью речь они не понимали и которые их ненавидели»[426]. Вольтеру всюду виделись непонятные языки, и потому Прага, к которой он привлек внимание всей Европы, стала еще более чуждой. В 1742 году внимание Вольтера привлекли взятие, а затем сдача Праги французами, так что он обратился к трудам о Яне Гусе и религиозной истории Богемии; однако в последующие годы сражения за этот город еще не раз потрясали Европу[427]. В 1744 году Фридрих сперва занял Прагу, а затем сдал ее; в 1757 году, в самом начале Семилетней войны, он выиграл битву под ее стенами, а потом был вынужден снять осаду крепости. Это чередование завоеваний и отступлений превратило Прагу в объект непрекращающегося военного соперничества, подобно Белграду и Азову в первой половине столетия. Если Азов был расположен на Дону, на расплывчатой восточной границе, а Белград на Дунае был пограничной крепостью отступающего оттоманского Востока, то Прага стала — и навсегда осталась — западной оконечностью Восточной Европы.