Пилот «Штуки» - Ганс-Ульрих Рудель

Генерал оказался немцем по происхождению, родом из Бремена. Он произвел на меня хорошее впечатление, в ходе нашего интервью я сказал ему о пропаже уже упомянутых предметов, столь ценных для меня, в Китцингене. Я спрашиваю его, часто ли происходят подобные инциденты. Он поднимает шум, но не из-за моей откровенности, а по поводу этого позорного воровства. Он приказывает своему адъютанту проинструктировать командира части расквартированной в Китцингене, чтобы они нашли мою собственность и грозит виновникам военно-полевым судом. Он просит меня быть его гостем в Эрлангене, до тех пор, пока все не будет мне возвращено.

После беседы нас с Ниерманом на джипе отвезли в пригород, где в наше распоряжение была предоставлена брошенная вилла. Часовой, поставленный у ворот, напоминает нам, что мы не свободны полностью. Появляется машина, которая должна отвести нас в офицерскую столовую на обед. Новость о нашем прибытии вскоре распространяется среди жителей Эрлангена и часовому приходится все время вести переговоры с нашими многочисленными визитерами. Когда он не опасается внезапного визита своего начальства, он говорит нам: «Ich nicht sehen».

Так мы проводим пять дней в Эрлангене. Наших коллег, оставшихся в Китцингене, нам больше не довелось увидеть, у американцев нет никакого повода их задерживать.

14 мая у нас на вилле появляется капитан Росс, офицер разведки воздушной армии. Он хорошо говорит по-немецки и приносит нам записку от генерала Уайленда, в которой тот сожалеет о том, что поиски моих вещей пока ни к чему не привели, но только что пришел приказ, чтобы нас немедленно доставили в Англию для допросов. После короткой остановки в Висбадене нас доставляют в специальный лагерь для допрашиваемых неподалеку от Лондона. Жилье и еда аскетические, английские офицеры обращаются с нами корректно. Пожилой капитан, заботам которого мы доверены, в гражданской жизни — патентный адвокат из Лондона. Он каждый день посещает нас с инспекцией и однажды видит на столе мои «Золотые Дубовые листья». Он смотрит на них задумчиво, качает головой и говорит тихо, почти со страхом: «Сколько человеческих жизней это стоило!»

Когда я объясняю ему, что заслужил этот орден в России, он покидает нас с заметным облегчением.

Днем меня часто посещают английские и американские офицеры разведки, в разной степени любознательные. Я вскоре понимаю, что мы придерживаемся противоположных взглядов. Это не удивительно, если принять в расчет, что я совершил почти все боевые вылеты на самолете, обладающем невысокой скоростью и мой опыт, следовательно, значительно отличается от опыта союзников, которые склонны преувеличивать значение каждого дополнительного километра в час, пусть даже просто как гарантии безопасности. Они никак не могут поверить, что я сделал больше 2500 боевых вылетов на таком медленном самолете. Они также совсем не заинтересованы в извлечении уроков из моего опыта, поскольку здесь нет никаких гарантий безопасности. Они хвастаются своими ракетами, о которых я уже знаю и которые могут выпускаться с самого быстрого самолета, им не нравится, когда я говорю, что точность этих ракет гораздо меньше по сравнению с моими пушками. Я не особенно возражаю против этих допросов, мои успехи не были достигнуты при помощи каких-либо технических секретов. Таким образом, наши разговоры — немногим больше, чем дискуссия об авиации и о только что закончившейся войне. Британцы не скрывают уважения к достижениям противника, их отношение построено на понятиях о спортивной честности, и мы это приветствуем. Каждый день в течении сорока пяти минут мы можем прогуливаться за колючей проволокой. Все остальное время мы читаем и строим планы, чем будем заниматься после войны.

Примерно через две недели нас посылают на север и интернируют в обычном американском лагере для военнопленных. В этом лагере много тысяч заключенных. Еды дают только самый минимум и некоторые из наших товарищей, которые находятся здесь уже какое-то время, ослабли от истощения. Моя культя доставляет мне неприятности, нужна новая операция. Начальник медицинской части лагеря отказывается сделать операцию на том основании, что я летал с одной ногой и ему совсем не интересно, что происходит с моей культей. Она вздута, воспалилась, я страдаю от острых болей. Лагерное начальство не могло бы придумать лучшей пропаганды среди тысяч немецких солдат в пользу их бывших офицеров. Многие наши охранники хорошо знают немецкий, они эмигрировали в Штаты после 1933 года и говорят по-немецки не хуже нас. У черных солдат добрый нрав и они предупредительны, за исключением тех случаев, когда они напиваются.

Через три недели меня, вместе с Ниерманом и большинством тяжелораненных переводят в Саутгемптон. Мы толпимся на борту грузового судна «Кайзер». Когда проходят сутки, а нам не приносят никакой еды, мы подозреваем, что так и будет продолжаться до самого Шербура, потому что американская команда собирается продать наши пайки на французском черном рынке. Группа ветеранов русского фронта, узнав об этом, вламывается в кладовую и берет распределение еды в свои руки. У моряков этого судна, которые узнают об этом рейде гораздо позже, вытягиваются лица.

Поездка из Шербура в наш новый лагерь неподалеку от Карентана не назовешь приятной, поскольку французское гражданское население приветствует даже тяжелораненых солдат градом камней. Нам не помогают воспоминания о том, какую действительно комфортабельную жизнь часто вели французские гражданские лица, находившиеся в Германии. Многие из них были достаточно благоразумны, чтобы приветствовать свою жизнь в комфорте в то время, когда мы сдерживали Советы на востоке. И те, кто сегодня бросает в нас камни, когда-нибудь очнутся.

Условия в новом лагере почти те же самые, что и в Англии. И здесь мне поначалу отказывают в операции. Неизвестно, когда меня отсюда выпустят, будут удерживать хотя бы из-за моего ранга. Однажды меня увозят на Шербурский аэродром и поначалу мне кажется, что меня передают «иванам». Это будет нечто для Советов, заполучить фельдмаршала Шернера и меня в качестве приза за войну, выигранную на земле и в воздухе. Компас показывает 300 градусов, так что нас опять везут в Англию. Зачем? Мы приземляемся примерно в тридцати километрах от моря на Танжмерском аэродроме, где находится школа командного состава Королевских военно-воздушных сил. Здесь я узнаю, что моего перевода добился майор Бадер. Бадер — самый популярный летчик в RAF. Во время войны он был сбит и летал на протезах. Он узнал, что я был интернирован в Карентанском лагере. Он сам был военнопленным в Германии и предпринял несколько попыток к бегству. Он может рассказать истории, которые отличаются от выдумок злобных агитаторов, любыми средствами пытающихся заклеймить нас, немцев, как варваров.

Это время, проведенное в Англии, стало настоящим лечением отдыхом после лагерей для военнопленных. Здесь я вновь открываю, что существует уважение к достижениям противника, рыцарство, которое естественным образом присуще каждому офицеру, состоящему на службе любой страны мира.

Бадер посылает меня в Лондон к человеку, который сделал ему протезы в надежде чтобы он сделал мне такие же. Я отклоняю это щедрое предложение, потому что не смогу оплатить заказ. Я потерял на востоке все и еще не знаю, что может случиться в будущем. В любом случае я не смогу вернуть ему долг в фунтах стерлингов. Майор Бадер почти оскорблен, когда я отказываюсь воспользоваться его добротой и беспокоюсь за оплату. Он привозит этого человека с собой и тот делает гипсовый слепок. Протезист возвращается через несколько дней и говорит мне, что культя, должно быть, вздута изнутри, поскольку она толще в конце, чем у основания, и прежде чем он сможет закончить изготовление протеза, необходимо провести операцию.

Через несколько дней от американцев приходит запрос относительно меня, потому что меня, оказывается, «одолжили» только на время и я должен быть возвращен на место. Мой отдых почти закончен.

Во время одного из последних дней в Танжмере, у меня состоялась многое разъясняющая дискуссия с курсантами RAF, которые учились в летной школе. Один из них, не англичанин, надеясь, без всякого сомнения, разъярить или унизить меня, спрашивает, что, по моему мнению, со мной могут сделать русские, если я вернусь в свои родные места в Силезии.

— Я полагаю, русские достаточно умны, — отвечаю я, — чтобы воспользоваться моим опытом. В области борьбы с танками, которая неизбежна в любой новой войне, мои пояснения могут поставить противника русских в невыгодное положение. Я уничтожил более пятисот танков и, если предположить, что в течение нескольких следующих лет я должен буду подготовить пять или шесть сотен пилотов, каждый из которых уничтожит по крайней мере сотню танков, вы сами сможете догадаться, сколько танков должна будет выпустить промышленность противника чтобы возместить все эти потери.