Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография - Виктор Конецкий

Я печален. Ленинград у Вас замечательный. Новую Голландию, любимую мною, увидел снова.

Прогулки, судьбы, сны — все верное. В. Ш.

Телефон на конверте написал потому, что не поверил в название канала».

Синтаксис копии сохранен Ваш, Милостивый Государь Виктор Борисович, по нему любой эксперт определит Ваш стиль.

До слуха моего дошло, что Вы уже тринадцать лет позволяете себе отрицать в обидных для меня речах факт Вашего письма ко мне. Поэтому, мне кажется, пришлось поступить с Вами, быть может, несколько жестоко. Я шуток не терплю, которые переходят границы благопорядочности и пристойности.

Беспристойное же оскорбление моей чести послужит Вам достаточным уроком в будущем. За Ваши злоречия мне придется иметь с Вами весьма неприятное дело, если вы не поспешите испросить публично у меня прощения.

Ваш слуга Виктор Конецкий

Сего 7 апреля 1976 года,

С.-Петербург

Дорогие и любимые!

Сложное время я переживаю. Какая-то смута и кризис не только не проходят, но углубляются и разветвляются…

Работа не идет. Делаю только техническую — сдал в Детгиз переиздание ранних рассказов. Пью — чего греха таить… Заваливают рукописями всякие начинающие, лезут с просьбами о рецензии всякие коллеги — ведь я фактически один морской писатель сейчас, — вот ко мне и лезут все, кто пишет о море или пишущие моряки, и все: «…надеюсь, что вы, как моряк моряку, не сможете отказать…» и т. д.

Все нормальные люди на дачах, город пустой. Только я сижу в грязной прокуренной комнате, изъеденный комарами и отравленный, кроме алкоголя, еще и хлорофосом, которым я опрыскиваю комнату от комаров прежде, чем ложусь спать. Нервы так разболтались, что телефонный звонок заставляет подпрыгивать под самый потолок — хорош капитан!

Единственный выход — начать хлопоты об устройстве на судно и рвануть куда-нибудь в Антарктиду, — но это не так-то просто все оформить. Да и за медкомиссию в таком своем состоянии я опасаюсь серьезно.

Обидно еще, что деньги есть, а я бездарно провожу жизнь и лето…

Завалилась ко мне Ольга Борисовна (Эйхенбаум. — Т. А.) и перепугала до смерти. Она написала об отце, но не воспоминания, а роман или повесть!!!! И «хотела бы знать мое мнение». Я оторопел и говорю, что, мол, у вас в Москве знакомых писателей нету? Вот, говорю, например, Каверин — отличный беллетрист, и эпоху знает, и папу вашего знал — ему и подсуньте… Боюсь, что к Каверину идти она заробеет, а меня изнасилует…

Не проходит дня, чтобы я по разным поводам не вспоминал вас. Пожалуйста, не болейте, не кусайтесь, я к вам скоро еду, и будем чай пить. Обнимаю вас обоих и целую!

Виктор Конецкий

18.07.77

Я знаю, Вика.

Как! Ты! Относишься к трудному почерку, и пишу к тебе буквами плаката. В Переделкино пришла жара. У меня приняли две картины про меня самого. Я сам себе в них в общем нравлюсь. Во-первых, голос. Во-вторых, это сделано не про одного себя.

«Сам» — животное, боящееся простуды и испуганно-высокомерное.

Книга «Энергия заблуждения» идет туго. У Толстого этой энергии предшествовала «постройка подмостков». Потом (очень не скоро) «самоуверенность мастера». Он до «самоуверенности» не жалел себя.

Но я до января напишу книгу. «Заблуждения» попыток кончаются. Симочка часто вспоминает вместе со мной тебя. Вспоминаем добром.

Пути у тебя нет, а сила есть. Сима болела сильно и разнообразно. Теперь поправляется и сильно мне помогает. Но я плохо хожу и даже падаю иногда от небрежности и старости. Кончил, потратив 20 месяцев труда, Дон Кихота (семисерийный киносценарий. — Т. А).

В следующий раз сценарий пусть сам Сервантес пишет. Кончил два документальных фильма. И блуждаю в сценарии о Толстом, а результат его сомнителен.

Я не могу писать так крупно. Устал. Приезжай, друг и брат, у нас тебя любят. Приезжай, дорогой. Целую тебя.

Виктор Шкловский

26 июля 1977 года

Перед тобой долгая, сильная, звонкая жизнь. Твоя, тебе принадлежащая жизнь.

Привет всем, кто тебя умеет любить и беречь.

Дорогой Вика.

Пишу. Диктую. Вероятно, поеду в Англию. Очень устал.

Книга (первая) собрания сочинений еще не вышла.

Что тебе написать о твоих делах?

Детдом, блокада, военная школа, полярные экспедиции. Но надо даже после этого жалеть себя и людей.

Женщина не белый медведь.

Они не могут разжевать жестяную банку со сгущенным молоком.

Милый братик (а не братишка), пожалей себя, свой талант… Остановись на разгоне.

Я устал писать. Устал от людей, от трудных и очень поздних успехов. Пишу письмо с трудом.

Тебе тоже даже не тридцать лет.

Целую тебя.

Виктор Шкловский

(Без даты. — Т. А.)

Милый, дорогой Вика!

Живем мы под Ригой в Дубултах. Это на дюне у самого Рижского залива.

Высокий дом — девятый этаж. Из окна виден и залив, и сильно запутавшаяся вокруг отмели река. Говорят, она длинная. Знаю, что она себе надоела и хочет куда-нибудь впасть. А дюны не пускают.

Живем мы с Симой здесь уже три недели. Ровно через неделю вернемся в Москву, а там после короткого мороза слякоть. Ничего нового не писал. Подумал вот что: «Дважды два четыре, — писал Достоевский, — но и дважды два пять премилая шутка». Это он написал, рыча. На самом деле в искусстве — дважды два — это что-нибудь.

Это многоцветный ответ — он как перо павлина: пигмент один, но под углом взгляда разный.

Искусство, мой арктический друг, многоцветно, оно основано не на взгляде, а на рассматривании. Вот почему вопросы и ответы этой, как гневно рычал Толстой, «литер-ра-туры» бесконечны…

Сима болеет. Здесь климат разный.

Осенью он похож на ленинградский.

Сима кашляет. Громко и испуганно. У нее температура. Мы болеем. Это разнообразно, длинно и тяжело, как хвост павлина. Мне даже сказано, что я слишком часто думаю о старости. Но юбилеи отливают различными траурами. Мне снова 85. Это возраст замшелого и много раз загарпуненного кита.

Желаю тебе: 1) Верить в себя. 2) Иногда трезвости. 3) Ровной волны. 4) Спокойных разлук и вдохновения. Очень желаю.

Уже семь. В городе очки. Солнце совсем окончательно село. Залив высморкался в тину низких волнишек и будет их сушить на луне. Целую тебя.

Виктор Шкловский

9 ноября 1978 года

Дорогой Вика!

Милый и озябший мальчик на большом корабле.

Ваша судьба — жить, а не пропадать.

Любить, а не обижать.

Писать, а не обижаться.