Поэзия Серебряного века (Сборник) - Рюрик Рок
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так рушились иллюзии, исчезала вера крестьянских поэтов в большевистские преобразования, копились тревожные раздумья о судьбах родной деревни. И тогда в их стихах зазвучали мотивы не просто трагедии революционного распятия России, но и вины растоптавшего ее непутевого, разгульного, поддавшегося на подмены и соблазны дьявольских козней ее сына – ее собственного народа. Произошла адская подтасовка, когда светлые мечты народа соскользнули в темный, неистовый союз с дьявольской силой.
Н. Солнцева в своей книге “Китежский павлин” приходит к выводу, что именно крестьянские поэты в послеоктябрьские годы “приняли на себя крест оппозиции”.[324] Однако не всё так однозначно.
В рецензии на вышеупомянутую книгу Л. Воронин заметил, что “творческие и жизненные судьбы Н. Клюева, А. Ширяевца. А. Ганина, П. Карпова, С. Клычкова, в общем-то, вписываются в эту концепцию. Однако рядом и другие новокрестьянские поэты: Петр Орешин с его гимнами новой, советской Руси, оставшиеся “за кадром” исследования Н. Солнцевой, вполне лояльные Павел Радимов,[325] Семен Фомин,[326] Павел Дружинин.[327] Да и с “крамольным” Сергеем Есениным не так все просто. Ведь в те же годы, когда им была написана “Страна негодяев”, появились его поэмы “Ленин”, “Песнь о великом походе”, “Баллада о двадцати шести””.[328]
По мнению А. Михайлова, “общественная дисгармония, к которой привела революция, явилась отражением целого клубка противоречий: идейных, социальных, экономических и других. Однако в задачу советских идеологов входило представить новое государственное устройство как единственно правильное, поэтому они стремились во что бы то ни стало перекодировать механизм национальной памяти. Чтобы предать прошлое забвению, носителей родовой памяти уничтожали. Погибли все новокрестьянские поэты – хранители национальных святынь”.[329] Только А. Ширяевец, рано ушедший из жизни (1924), и С. Есенин не дожили до времен массовых репрессий, поглотивших их единомышленников.
Первым эта участь постигла А. Ганина. Осенью 1924 г. его в числе группы молодежи арестовывают по обвинению в принадлежности к “Ордену русских фашистов”. За улику принимаются найденные у Ганина при обыске тезисы “Мир и свободный труд – народам”, содержащие откровенные высказывания против существующего режима. Попытка выдать текст тезисов за фрагмент задуманного романа (списав тем самым криминал на счет отрицательного героя – “классового врага”) не удалась. Ганин был расстрелян в Бутырской тюрьме в числе семи человек, составляющих группу “ордена”, как его глава.
В апреле 1920 г. “за религиозные взгляды” был исключен из партии Н. Клюев. А после публикации поэмы “Деревня” (1927) он подвергся резкой критике за тоску по разрушенному сельскому “раю” и был объявлен “кулацким поэтом”. Затем последовала ссылка в Томск, где Клюев умирал от голода, продавал свои вещи, просил подаяния. Он писал М. Горькому и умолял помочь “кусочком хлебушка”. Осенью 1937 г. поэт был расстрелян в Томской тюрьме.
В разгар массовых репрессий погиб С. Клычков, чья поэзия избежала и опьянения Октябрем, и резкой, откровенно разочарованной реакции. Тем не менее, с конца 1920-х годов критики занесли его в разряд “певцов кулацкой деревни”, а в 1937 г. Клычков был арестован и сгинул бесследно.
Не смог избежать участи своих собратьев по литературному цеху даже П. Орешин, тот из новокрестьянских поэтов, кто, по выражению С. Семеновой, “один из всех как будто искренне, от души форсируя голос, побежал и за комсомолом, и за партией, и за трактором, довольно механически стыкуя поэзию родной природы (от которой он никогда не отказывался) и “новую красоту” колхозной деревни, не брезгуя и производственными агитками в виде сказов в стихах <…> Последний его сборник “Под счастливым небом” (1937) состоял из препарированных, приглаженных стихотворений его предшествующих книг <…> Но и такое “счастливое” совпадение с требованиями эпохи не отвело от поэта, когда-то дружно выступавшего в одной “крестьянской купнице”, десницы террора. “Под счастливым небом” 1937 года он был арестован и расстрелян”.[330]
Из числа новокрестьянских поэтов уцелел в этой мясорубке лишь П. Карпов, который дожил до 1963 года и умер в полной безвестности. Его, правда, к данному течению можно отнести лишь с большой долей условности.
Новокрестьянская поэзия с полным правом может считаться неотъемлемой частью творческого наследия русского Серебряного века. Показательно, что крестьянская духовная нива оказалась значительно плодотворнее, чем пролетарская идеологическая почва, на яркие творческие личности. С. Семенова обращает внимание на “разительное отличие творческого результата: если пролетарская поэзия не выдвинула по-настоящему крупных мастеров слова, то крестьянская (раскрыла) первоклассный талант Клычкова – поэта и прозаика, замечательное дарование Орешина и Ширяевца, Ганина и Карпова <…> А два поэта – Клюев и Есенин, будучи духовными и творческими лидерами “крестьянской купницы” и выразив точнее и совершеннее своих собратьев ее устремления, встали в ряд классиков русской литературы” (Там же.).
Добавлю, что из пролетарских поэтов можно вспомнить разве что Демьяна Бедного,[331] агитационно-публицистическая поэзия которого в годы революции и гражданской войны была весьма популярной у народных масс. Но и это объясняется не столько ее качеством, сколько наличием, как сейчас модно говорить, большевистского “административного ресурса”, т. е. попросту пропаганды.
Николай Клюев
(1884–1937)Николай Алексеевич Клюев, выступавший идеологом новокрестьянского течения в русской поэзии, был самым крупным и влиятельным, а возможно, и самым одаренным ее представителем. Его детство прошло на р. Вытегре в Олонецком крае (ныне Вологодская область), где мать поэта, известная сказительница, приобщила сына к местному фольклору и т. н. “отреченной” – раскольнической литературе. В его ранних стихах, имевших яркую религиозную окраску, чувствовалось влияние “гражданской лирики” народников. Многие образы поэт черпает из церковно-приходского обихода. Язык его произведений насыщен местечковыми словами и архаизмами. Позднее в стихах Клюева появилось стремление к поэтическому отображению деревенской жизни, поэтизации патриархальной старины, что поставило его в ряд новокрестьянских поэтов.
Революцию Клюев принял и даже стал членом РКП(б), в 1917–1919 гг. работал в большевистской газете Вытегры. Но в 1920 г. за “религиозные взгляды” был исключен из партии, а после опубликования поэм “Деревня” и “Мать-Суббота” объявлен “кулацким поэтом”. В 1934 г. Клюев был выслан из Москвы, а в 1937-м арестован и расстрелян в Томской тюрьме.
Пусть я в лаптяхПусть я в лаптях, в сермяге серой,В рубахе грубой, пестрядной,[332]Но я живу с глубокой веройВ иную жизнь, в удел иной!
Века насилья и невзгоды,Всевластье злобных палачейЖеланье пылкое свободыНе умертвят в груди моей!
Наперекор закону века,Что к свету путь загородил,Себя считать за человекаЯ не забыл! Я не забыл!
(1905) * * *Ты все келейнее и строже,Непостижимее на взгляд…О, кто же, милостивый Боже,В твоей печали виноват?
И косы пепельные глаже,Чем раньше, стягиваешь ты,Глухая мать сидит за пряжей —На поминальные холсты.
Она нездешнее постигла,Как ты, молитвенно строга…Блуждают солнечные иглыПо колесу от очага.
Зимы предчувствием объяты,Рыдают сосны на бору;Опять глухие казематыТебе приснятся ввечеру.
Лишь станут сумерки синее,Туман окутает реку, —Отец, с веревкою на шее,Придет и сядет к камельку.
Жених с простреленною грудью,Сестра, погибшая в бою, —Все по вечернему безлюдьюСойдутся в хижину твою.
А Смерть останется за дверью,Как ночь, загадочно темна.И до рассвета суеверьюТы будешь слепо предана.
И не поверишь яви зрячей,Когда торжественно в ночиТебе – за боль, за подвиг плача —Вручатся вечности ключи.
(1908) Из цикла “Александру Блоку" 2Я болен сладостным недугом —Осенней, рдяною тоской.Нерасторжимым полукругомСомкнулось небо надо мной.
Она везде, неуловима,Трепещет, дышит и живет:В рыбачьей песне, в свитках дыма,В жужжанье ос и блеске вод.
В шуршанье трав – ее походка,В нагорном эхо – всплески рук,И казематная решетка —Лишь символ смерти и разлук.
Ее ли космы смоляные,Как ветер смех, мгновенный взгляд…О, кто Ты: Женщина? Россия?В годину черную собрат!
Поведай: тайное сомненьеКакою казнью искупить,Чтоб на единое мгновеньеТвой лик прекрасный уловить?
(1911) * * *В златотканные дни сентябряМнится папертью бора опушка.Сосны молятся, ладан куря,Над твоей опустелой избушкой.
Ветер-сторож следы стариныЗаметает листвой шелестящей,Распахни узорочье сосны,Промелькни за березовой чащей!
Я узнаю косынки кайму,Голосок с легковейной походкой…Сосны шепчут про мрак и тюрьму,Про мерцание звезд за решеткой,
Про бубенчик в жестоком пути,Про седые бурятские дали…Мир вам, сосны, вы думы мои,Как родимая мать, разгадали!
В поминальные дни сентябряВы сыновнюю тайну узнайтеИ о той, что погибла любя,Небесам и земле передайте.
(1911) * * *Прохожу ночной деревней,В темных избах нет огня,Явью сказочною, древнейПотянуло на меня.
В настоящем разуверясь,Стародавних полон сил,Распахнул я лихо ферязь,[333]Шапку-соболь заломил.
Свистнул, хлопнул у дорогиВ удалецкую ладонь,И, как вихорь, звонконогийПодо мною взвился конь.
Прискакал. Дубровым зверемКонь храпит, копытом бьет, —Предо мной узорный терем,Нет дозора у ворот.
Привязал гнедого к тыну;Будет лихо али прок,Пояс шелковый закинуНа точеный шеломок.[334]
Скрипнет крашеная ставня…“Что, разлапушка, – не спишь?Неспроста повесу-парняЗнают Кама и Иртыш!
Наши хаживали стругиДо Хвалынщины[335] подчас, —Не иссякнут у подругиБирюза и канифас[336]…”
Прояснилися избенки,Речка в утреннем дыму.Гусли-морок, вслипнув звонко,Искрой канули во тьму.
Но в душе, как хмель, струитсяВещих звуков серебро —Отлетевшей жаро-птицыСамоцветное перо.
(1912) * * *Мне сказали, что ты умерлаЗаодно с золотым листопадомИ теперь, лучезарно светла,Правишь горним, неведомым градом.
Я нездешним забыться готов,Ты всегда баснословной казаласьИ багрянцем осенних листовНе однажды со мной любовалась.
Говорят, что не стало тебя,Но любви иссякаемы ль струи:Разве зори – не ласка твоя,И лучи – не твои поцелуи?
1911? * * *Обозвал тишину глухоманью,Надругался над белым “молчи”,У креста простодушною даньюНе поставил сладимой свечи.
В хвойный ладан дохнул папиросойИ плевком незабудку обжег, —Зарябило слезинками плёсо,Сединою заиндевел мох.
Светлый отрок – лесное молчанье,Помолясь на заплаканный крест,Закатилось в глухое скитаньеДо святых, незапятнанных мест.
Заломила черемуха руки,К норке путает след горностай…Сын железа и каменной скукиПопирает берестяный рай.
Между 1914 и 1916 Рождество избыОт кудрявых стружек пахнет смолью,Духовит, как улей, белый сруб.Крупногрудый плотник тешет колья,На слова медлителен и скуп.
Тёпел паз, захватисты кокоры,[337]Крутолоб тесовый шоломок.Будут рябью[338] писаны подзоры[339]И лудянкой[340] выпестрен конек.
По стене, как зернь, пройдут зарубки:Сукрест, лапки, крапица, рядки,Чтоб избе-молодке в красной шубкеЯвь и сонь мерещились – легки.
Крепкогруд строитель-тайновидец,Перед ним щепа как письмена:Запоет резная пава с крылец,Брызнет ярь с наличника окна.
И когда очёсками куделиНад избой взлохматится дымок —Сказ пойдет о красном древоделеПо лесам, на запад и восток.
Между 1915 и 1917 Из цикла “Поэту Сергею Есенину" 2Изба – святилище земли,С запечной тайною и раем,По духу росной коноплиМы сокровенное узнаем.
На грядке веников ряды —Душа берез зеленоустых…От звезд до луковой грядыВсё в вещем шепоте и хрустах.
Земля, как старище-рыбак,Сплетает облачные сети,Чтоб уловить загробный мракГлухонемых тысячелетий.
Предвижу я: как в верше сом,Заплещет мгла в мужицкой длани, —Золотобревный, Отчий домЗасолнцевеет на поляне.
Пшеничный колос-исполинДвор осенит целящей тенью…Не ты ль, мой брат, жених и сын,Укажешь путь к преображенью?
В твоих глазах дымок от хат,Глубинный сон речного ила,Рязанский маковый закат —Твои певучие чернила.
Изба – питательница словТебя взрастила не напрасно:Для русских сел и городовТы станешь Радуницей[341] красной.
Так не забудь запечный рай,Где хорошо любить и плакать!Тебе на путь, на вечный май,Сплетаю стих – матерый лапоть.
Между 1916 и 1918Сергей Клычков
