Поэзия Серебряного века (Сборник) - Рюрик Рок

Я. Блюмкину

Другим надо славы, серебряных ложечек,Другим стоит много слез, —А мне бы только любви немножечкоДа десятка два папирос.

А мне бы только любви вот столечкоБез истерик, без клятв, без тревог,Чтоб мог как-то просто какую-то ОлечкуОбсосать с головы до ног.

И, право, не надо злополучных бессмертий,Блестяще разрешаю мировой вопрос, —Если верю во что – в шерстяные материи,Если знаю – не больше, чем знал и Христос.

И вот за душою почти несуразноюШирококолейно и как-то в упорМай идет краснощекий, превесело празднуяВоробьиною сплетней распертый простор.

Коль о чем я молюсь, так чтоб скромно мне в дым уйти,Не оставить сирот – ни стихов, ни детей;А умру – мое тело плечистое вымойтеВ сладкой воде фельетонных статей.

Мое имя, попробуйте, в Библию всуньте-ка.Жил, мол, эдакий комик святой,И всю жизнь проискал он любви бы полфунтика,Называя любовью покой.

И смешной, кто у Данте влюбленность наследовал,Весь грустящий от пят до ушей,У веселых девчонок по ночам исповедовалСвое тело за восемь рублей.

На висках у него вместо жилок – по лилии,Когда плакал – платок был в крови,Был последним в уже вымиравшей фамилииАгасферов единой любви.

Но пока я не умер, простудясь у окошечка,Все смотря: не пройдет ли по Арбату Христос, —Мне бы только любви немножечкоДа десятка два папирос.

А. Кусикову

Закат запыхался. Загнанная лиса.Луна выплывала воблою вяленой.А у подъезда стоял рысак.Лошадь как лошадь. Две белых подпалины.

И ноги уткнуты в стаканы копыт.Губкою впитывало воздух ухо.Вдруг стали глаза по-человечьи глупы,И на землю заплюхало глухо.

И чу! Воробьев канитель и полетЧириканьем в воздухе машется.И клювами роют теплый помет,Чтоб зернышки выбрать из кашицы.

И старый угрюмо учил молодежь:– Эх! Пошла нынче пища не та еще!А рысак равнодушно глядел на галдеж,Над кругляшками вырастающий.

Эй, люди! Двуногие воробьи,Что несутся с чириканьем, с плачами,Чтоб порыться в моих строках о любви,Как глядеть мне на вас по-иначему?!

Я стою у подъезда придущих веков,Седока жду отчаяньем нищегоИ трубою свой хвост задираю легко,Чтоб покорно слетались на пищу вы!

Ты изменила, как жена,Ну что ж, язви, хули, злорадствуй,О, нищая моя странаНеисчислимого богатства!

Ты хорошеешь с каждым днем,Таким соленым и жестоким,Мы очарованные пьемЗаздравье годам краснощеким.

Ты позабыла навсегда,Ты накрепко, страна, забылаВсклокоченные те года,Когда меня ты так любила!

О, та ли ты? Иль я не тот?Но ясно после расставанья,Что говор твой не так поет,Как горькое мое молчанье.

Прими ж последнее прости,Спеша, смеясь и не краснея,Но урну с пеплом поместиТы в залу лучшего музея.

Ведь не совсем уж все мертвоВ твоей душе невольно братской,Я был любовник верный твой,И трогательный, и дурацкий!

Анатолий Мариенгоф

Анатолий Борисович Мариенгоф родился в Нижнем Новгороде, в семье служащего. После смерти матери переехал в Пензу. Окончив пензенскую гимназию (1916), поступил на юридический факультет Московского университета, но вскоре был призван на военную службу. После революции вернулся в Пензу, в 1918 г. создал там группу имажинистов, выпускал журнал “Комедиант”, принимал участие в альманахе “Исход”. В этом же году переехал в Москву, познакомился с Есениным, с которым был почти неразлучен вплоть до конца 1923 г. В 1918-м издал первую книгу стихов “Витрина сердца”. В 1919 вошел в новую группу имажинистов. В 1919–1922 гг. вместе с Есениным ездил по стране с чтением стихов, написал несколько статей по теории имажинизма. В 1928 г. переехал в Ленинград, занимался литературным трудом; с начала Великой Отечественной войны работал на Ленинградском радио.

В издательстве “Имажинисты” вышло семь сборников поэта, получивших неоднозначную оценку критики. В 1927–1930 гг. напечатаны три книжки его стихов для детей; в 1942-м в Кирове вышли две книги стихов. Мариенгоф написал более десяти больших пьес и множество скетчей, несколько прозаических произведений, около десяти сценариев.

Пятнышко, как от раздавленной клюквы.Тише. Не хлопайте дверью. Человек…Простенькие четыре буквы:– умер.

Ночь, как слеза, вытекла из огромного глазаИ на крыши сползла по ресницам.Встала печаль, как Лазарь,И побежала на улицы рыдать и виниться.Кидалась на шеи – и все шарахалисьИ кричали: безумная!И в барабанные перепонки вопами страхаБили, как в звенящие бубны.

Кровью плюем зазорноБогу в юродивый взор.Вот на красном черным:“Массовый террор”.Метлами ветру будетГовядину чью подместь.В этой черепов грудеНаша красная месть.По тысяче голов сразуС плахи к пречистой тайне.Боженька, сам Ты за пазухойВыносил Каина,Сам попригрел перинойМужицкий топор, —Молимся Тебе матерщинойЗа рабьих годов позор.

Твердь, твердь за вихры зыбим,Святость хлещем свистящей нагайкойИ хилое тело Христа на дыбеВздыбливаем в Чрезвычайке.

Что же, что же, прощай нам, грешным,Спасай, как на Голгофе разбойника, —Кровь Твою, кровь бешеноВыплескиваем, как воду из рукомойника.

Кричу: “Мария, Мария, кого вынашивала! —Пыль бы у ног твоих целовал за аборт!..”Зато теперь: на распеленутой земле нашейТолько Я – человек горд.

Памяти отца

Острым холодным прорежу килемТяжелую волну соленых дней —Всё равно, друзья ли, враги лиЛягут вспухшими трупами на желтом дне.

Я не оплачу слезой полыннойПулями зацелованного отца —Пусть ржавая кровью волна хлынетИ в ней годовалый брат захлебнется.

И даже стихов серебряную чешуюЯ окрашу в багряный цвет, —А когда все зарыдают, спокойно на пробор расчешуХоленые волосы на своей всезнающей голове.

Я пришел к тебе, древнее вече,Темный люд разбудил медным гудом,Бросил зов, как собакам печень,Во имя красного чуда.

Назови же меня посадником,Дай право казнить и миловать.Иль других не владею ладнейСловом, мечом и вилами?

Застонет народ чистыйОт суда моего правого —С вами вместе пойдем на приступМосковии златоглавой.

Затопим боярьей кровьюПогреба с добром и подвалы,Ушкуйничать[316] поплывем на низовьяИ Волги и к гребням Урала.

Я и сам из темного люда,Аль не сажень косая – плечи?Я зову колокольным гудомЗа собой тебя, древнее вече.

Сергею Есенину