Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 16 - Вальтер Скотт

— Ну, может быть, — сказала хозяйка. — Только раз я налила ему из моей собственной заветной бутылки глоточек настоящего бренди, и с места мне не сойти, если, ставя рюмку на стол, он не похвалил… виски! Ни в одном приходе, а то и в целом синоде не найдется священника, который не умел бы отличить виски от бренди.

— Но что он за человек? Он у вас ученый? — добивался Тачвуд.

— Ученый? Учености-то у него хватает, — отвечала Мег. — Он даже поглупел от своей учености — пусть на усадьбе все прахом идет, лишь бы к нему не приставали. Смотреть больно, как запущен дом. Попадись только те две дуры, что дармоедствуют у бедняги, ко мне в науку на недельку, уж я выучила бы их убирать комнаты!

— А как он читает проповеди?

— Довольно прилично. Правда, он подчас вставит длинное слово или проявит такую ученость, что наши фермеры и лэрды вовсе перестают его понимать. Но что с того? — говорю я им: им же лучше, если они за свои деньги получают больше, чем им следует.

— А заботится он о своих прихожанах? Добр к бедным?

— Даже больше, чем надо, мистер Тачвуд. Он, воистину по слову евангельскому, не отворачивается от просящего у него. Все негодяи и бродяги, что рыщут по нашим дорогам, лезут к нему в карман без спросу.

— Рыщут по дорогам? А что бы вы сказали, если бы видели факиров, дервишей, бонз, имамов, нищенствующих монахов и всех прочих, которых видел я, миссис Додз? Впрочем, это неважно, я слушаю вас. А этот ваш священник часто бывает на людях?

— На людях? Да нет, — отвечала Мег, — он вовсе людей не видит, ни в своем дому, ни в чужом. Он спускается по утрам из спальни в длинном рваном халате, словно огородное чучело, и усаживается за свои книги. И если ему не принесут чего-нибудь поесть, так этот бедный полоумный не посмеет и спросить. Рассказывают, что он все сидит за книгами и так и будет поститься десять часов подряд, а это уж просто папистская ересь, хоть он и блюдет такой пост из одной забывчивости.

— Ну, хозяюшка, тогда он все что угодно, но только не обыкновенный человек, как вы о нем говорили. Забыть про обед! Да он, верно, совсем спятил! Сегодня он со мной пообедает, и я буду не я, если не закачу ему такой обед, какого он долго не забудет.

— Смотрите, как бы не оказалось, что это легче пообещать, чем выполнить, — сказала миссис Додз. — Добряк, можно сказать, не понимает, что ест. Да он к тому же никогда не обедает на стороне — если вообще обедает. Выпьет молока с куском хлеба — вот и весь обед, да, может быть, еще две-три холодные картошки съест. И хоть он и хороший человек, а это у него языческий обычай, потому что всякий добрый христианин заботится о своем брюхе.

— Может быть, — отвечал Тачвуд. — Однако знавал я людей, хозяюшка, которые так заботились о своем брюхе, что больше уже не заботились ни о ком на свете. А пока — живее за дело и готовьте обед на двоих, да повкуснее, да к трем часам минута в минуту. Подайте старого рейнвейна, что прислали от Кокберна по моему заказу, и того особого индийского хереса бутылку, да бутылку старого кларета из четвертого ящика, вы сами помните, где это вино, Мег. Постойте-ка, ведь он пастор, — значит, для него надо подать портвейну. Пусть все будет готово, только не ставьте вино на солнце, как на днях сделала эта глупышка Бек. Я сам спускаться в погреб не могу, но вы уж смотрите не перепутайте ничего.

— Будьте покойны, — запальчиво ответила Мег, — я в свой погреб лазить никому не позволю, пойду сама, поверьте мне. Только вы заказываете слишком много вина на двоих, да притом ваш гость еще и священник.

— Ох, несообразительная вы особа! Неужто здесь, в верхнем поселке, не найдется женщины, которая только что произвела на свет еще одного глупца, и неужто, если вино останется, оно не пригодится ей для подкрепления сил?

— Ей больше пригодилось бы питье из пива с молоком, — заявила Мег. — Впрочем, раз вам так хочется— сделаем по-вашему! Ну, знаете, такого постояльца, как вы, еще не бывало у меня в доме!

Мег не успела закончить своей речи, как путешественник уже ушел, предоставив ей ворчать и суетиться на досуге сколько душе угодно. Сам же с поспешностью, присущей всем его действиям, когда ему приходила в голову какая-нибудь новая затея, отправился заводить знакомство с сент-ронанским священником. А пока мистер Тачвуд идет вниз по улице к пасторскому дому, мы постараемся представить его хозяина нашему читателю.

Достопочтенный Джосайя Каргил был сыном мелкого фермера из Южной Шотландии. Был он хилого сложения, и это обстоятельство заодно со склонностью мальчика к наукам, что нередко сопутствует слабому здоровью, заставило родителей, правда ценою некоторых жертв, дать сыну образование и готовить его в священники. Примириться с лишениями, связанными с этими расходами, им помогли семейные предания, рассказывавшие, что в жилах их сына текла кровь знаменитого Воанергеса пуританского ковенанта— Доналда Каргила, казненного гонителями в городе Куинсферри в годину печального царствования Карла II за то лишь, что, опираясь на всю полноту своей власти священнослужителя, он путем формального отлучения изверг из лона церкви и обрек сатане короля и королевское семейство вместе с сановниками, придворными и со всеми их присными. Но если Джосайя и в самом деле происходил от этого непреклонного поборника веры, то семейная пылкость, которую он мог унаследовать, умерялась мягкостью его собственного нрава и мирным характером времени, в какое он имел счастье родиться. Все знавшие молодого священника дружно считали его кротким, уступчивым, прилежным приверженцем науки, который, мирно стремясь к достижению своей единственной цели — приобретению знаний, и особенно — знаний в области своей профессии, выказывал крайнюю терпимость ко всем, чьи занятия не были сходны с его собственными. Развлечения он предпочитал тоже самого кроткого, мирного и созерцательного характера и ограничивался обычно прогулками, почти всегда одинокими, по холмам и лесам, для прославления которых он грешил подчас стихами, да и то скорее потому, что не мог удержаться от искушения, чем в надежде на славу или награду, выпадающие на долю удачливого поэта. И действительно, он не только не пытался навязывать свои легкокрылые строки газетам и журналам, но краснел за свои поэтические попытки даже наедине с собой и редко настолько уступал своему порыву, чтобы доверить их бумаге.

По той же своей девичьей скромности наш молодой ученый подавлял в себе сильную природную склонность к рисованию, хотя сделанные им наброски не раз одобряли люди, с чьим суждением все считались. Однако именно этому оставленному в забросе дарованию, как быстрым ногам оленя в басне, было суждено сослужить ему службу, которой напрасно дожидался бы он от своей учености и прочих достоинств.