Путешественница. Книга 1. Лабиринты судьбы - Диана Гэблдон

– Да. Когда я вижу, как ты глядишь на нее, я читаю у тебя на лице мысли о нем. И мысль о том, что Бри похожа на него. Клэр Бошан, черт тебя побери. Проклинаю тебя за это. Ты никогда не могла утаить чувства.

В доме стало так тихо, как бывает, когда происходит что-то страшное, необратимое, когда в воздухе разливается неуловимое предчувствие беды. В такие минуты слышно, как ветер шелестит шторой или как муха бьется об окно. Все, кроме этих страшных слов.

– Я любила. – Пауза затягивалась. – Тебя. Давно.

– Давно… Мне нужно благодарить?

Я потихоньку приходила в себя.

– Я ведь рассказала. После… после уже нет. Но я пыталась. – Он замер. Мне стало его жаль. – Пыталась, – прошептала. – Как могла. Я ведь не держала, ты мог бы уйти. Если хотел.

Фрэнк, не глядя на меня, пошел к зеркалу. Перебирал помады, трогал пальцем торчащие кисточки, поднимал лежащие тюбики.

– Как я мог уйти – ты была беременна. Так делают только законченные негодяи. Потом родилась Бри…

Он проводил рукой по краю стола, едва ли чувствуя, что тот сделан из стекла.

– Я не смог бросить ее, хотя она не моя дочь, потому что…

Фрэнк повернулся. Я совсем не видела его глаз, потому что они были в сумраке, и почти не слышала его, потому что он говорил очень тихо. Он был похож на призрак.

– Потому что… у меня не может быть детей. Врачи сообщили пару лет назад о бесплодии.

Я не верила своим ушам.

– Бри моя, – Фрэнк словно говорил сам с собой. – Она моя, и больше никого никогда у меня не будет, понимаешь? Я не могу оставить ее. И она всегда напоминает тебе о нем, ведь так? Скажи, если бы не Бри, ты бы помнила?

– Да. – Я еле слышно шепнула, но ему хватило этого, чтобы мгновенно оживиться. Фрэнк буквально взвился, словно его ужалила змея. Он всего на секунду замер, оценивая сказанное, а потом бросился к шкафу, выворачивая оттуда одежду, натягивая ее на себя без разбора. Он надел пальто и бросился к выходу.

Я подошла к окну, держа себя за плечи. Было холодно. Дверь осталась открытой – воспитание Фрэнка не позволяло ему хлопнуть, но и прикрыть он тоже не мог. Он надел пальто поверх пижамы. Небесный шелк и шелковистый каракуль.

Машина долго не разогревалась, и я знала, что Фрэнк сейчас буквально молится, чтобы она завелась поскорее. Когда она развернулась, меня обдало светом фар.

Он не возвращался и едва ли вернулся бы сегодня. Я лежала на сбитом комке одеял и думала, фразу за фразой прокручивая в голове произошедший разговор. В конце концов я все-таки ждала звука подъезжающего автомобиля, но нет – было тихо. Ждать было глупо. Я заставила себя встать. Для Бри на столе положила записку.

Ночного звонка не последовало, но ведь пациент все еще был в больнице. Вполне можно его навестить, пусть и ночью. Ночью тем более стоит навестить. Все равно я уже не усну. Да и было бы неплохо, если бы Фрэнк, вернувшись, не застал меня – пускай переживает.

Январские улицы, склизкие, предательски блестящие льдом, были похожи на медуз. Кажущийся в свете фонарей желтым снег летел с неба. Скоро лед покроется этой сахарной пудрой и станет еще больше угрожать прохожим. Правда, в четыре утра прохожих, кроме меня, нет, значит, и бояться некому.

Больница встретила привычно – пахнуло духотой. Здесь я почувствовала себя дома. Среди болезней в безопасности.

Медсестра полушепотом, боясь разбудить пациента, сообщила, что все в норме, включая анализы и необходимые показатели.

Больной был бледен, но кожа, слегка розовая, похожая на лепестки белых роз, давала знать, что кровотечения нет. Пульс был нормальным, ровным – я видела бьющуюся жилку.

Я кивнула.

– Отлично. Можно быть спокойными за него.

Но я с трудом успокаивалась: комок в горле оттаивал только сейчас, когда я увидела пациента, улыбающуюся утомленную сестру, когда меня обступили обыденные заботы привычного мне мира больницы.

Я не захотела ехать домой. Все остальные пациенты – я совершила короткий обход – спали и были в полном порядке. Можно было быть спокойными, как только может быть спокоен врач. Больничное кафе тоже встречало запахом английской школы, и все же здесь было лучше, чем дома. Я заказала кофе и стала думать о дочери.

Через полчаса я услышала приближающиеся шаги – это сестра быстро проходила через двери-вертушку. Она не ожидала увидеть меня здесь и сбавила шаг. А потом и вовсе остановилась. И пошла ко мне.

Я знала. Я знала этот шаг и это выражение лица, когда врачебный персонал уведомляет родных о смерти пациента. Я навсегда запомнила скол на чашке, и полустертую букву «Б», и аромат невыпитого кофе.

Идя по больничным коридорам, я спиной чувствовала сочувствующие взгляды сестер на постах и слышала несмолкаемое журчание взволнованной сестры:

– …был при себе паспорт… дорогу притрусило снегом, машину занесло… полиция сообщила, что вы в больнице… Мгновенная смерть.

Каталка, где лежал Фрэнк, находилась будто в безвоздушном пространстве. На улице была машина «Скорой помощи», привезшая его. Из двойных дверей тянуло холодом и был виден свет мигалки, алый, как артериальная кровь. Он то вспыхивал, то снова угасал, пульсируя.

Тело Фрэнка было уже холодным, но все еще податливым – я коснулась его. Он был как живой. Я смотрела, пытаясь понять свои ощущения, и в то же время чувствовала, что привычно отмечаю признаки смерти, не переставая и в горе быть врачом, выполняя знакомые служебные обязанности. Простыня закрывала тело, поэтому ранений не было видно, голова и лицо не были повреждены. Но на загорелой шее жилка не билась – пульса не было.

Я провела по его груди. Он не дышал, но я глядела на него так, будто он мог взволноваться от моего взгляда, открыть глаза и обнять меня. Отметила, что он был красив – я давно не всматривалась. Морщины не портили его, хоть и были горькими; среди них были новые, появившиеся от перенесенного разговора. Нашего последнего разговора. Привлекательная линия рта не была затушевана ими. Нос был ровным и не портил профиля. Фрэнк был красив, неудивительно, что студентки обращали на него внимание. Здесь было на что посмотреть – мужественная красота, которую не смогло убить время. Даже смерть.

Я не двигалась. Сирена еще одной кареты «Скорой» пела по ком-то свою страшную мелодию. Наверное, опять несчастный случай: полицейские трещали рациями, скрипела тележка с пострадавшим, жужжала флуоресцентная лампа.

Я слушала… дыхание Фрэнка, которого не было. Это было глупо, но объяснимо. Мы не договорили тогда, и он умер, не простив меня, может быть, гневаясь.

В мигающем свете Фрэнк, неподвижный, мертвый, был бело-красным. Красно-белым. Бело-красным. Я отвернулась.

– Фрэнк… дорогой… – я не могла согреть воздух дыханием, он был холодным, как и Фрэнк теперь. – Если ты меня слышишь, если ты здесь… я… любила тебя, слышишь? Пусть недолго, но любила. Все-таки любила.

Коридор был полон людей, но я не замечала их, пока один из них не приблизился ко мне. Это был Джо. Он был встревожен. На зеленом халате были пятна крови, на груди, да и на очках тоже – прямо от операционного стола.

– Клэр, бог ты мой!

Меня затрясло. Он назвал меня Клэр, хотя все это время – десять лет, сколько я его знала, – называл только Джейн. Или леди Джейн, иронически.

Значит, все по-настоящему, если он назвал меня так. Он взял меня за руку – к бело-красному присоединился черный. Моя рука казалась мертвенно-белой, потом снова ярко-красной, цвета алой артериальной крови. В мигающем свете и холодном воздухе Джо был реален и вселял надежную уверенность, не давая мне пропасть. Я уткнулась ему в плечо и зарыдала. Впервые я плакала о Фрэнке и – по Фрэнку.

На Фэйри-стрит было душно. За окном, к которому я прижалась, был мягкий вечер сентября, голубой, стрекочущий сверчками, плещущий водой из брызгалок на траве, шумящий листьями деревьев. А я вспоминала другие цвета – черный и белый, зиму, ту январскую стужу, черный лед, покрытый невесомой белой снежной порошей, на котором поскользнулся Фрэнк, белые простыни, на которых он лежал потом, мертвенно-белое солнце, встающее в немом ледяном молчании…

И красный, алый, багровый свет мигалки кареты «Скорой», заливающий холодный воздух, клубящийся в нем, растворяющий все в себе. Мои глаза снова наполнились слезами, как и тогда.

Сейчас уже не было так больно, но я так же чувствовала бессилие что-либо изменить. Сейчас не было так невыносимо горько, скорее была светлая печаль. И все же я понимала, что расплатилась Фрэнком за свой выбор – по сути, мы с ним расстались еще на холмах Шотландии.

Я коснулась шелка покрывала. Оно струилось под подушку – подушку, когда-то принадлежащую Фрэнку.

– Прощай, Фрэнк.

Мы прощались в последний раз. Я больше не хотела оставаться в спальне и спустилась вниз.

Я постелила себе на диване, но толком не выспалась – и оттого, что было неудобно, и оттого, что в дверь позвонили. Пошла открывать как была, в ночной рубашке. Почтальон принес телеграмму.