Хвала и слава. Книга вторая - Ярослав Ивашкевич

Потом положил ладонь на руку Януша.

— А что вам хотелось бы сберечь?

Януш сидел, опустив голову, как-то по-детски насупившись, глядя в одну точку и машинально вертя какую-то бумажку.

— Музыку, — сказал он.

— А! Это, может быть, и уцелеет. Музыка — это игра чисел, определенных численных пропорций, а эти пропорции могут уцелеть…

— А разве число существует объективно? Разве это не формула нашего несовершенного сознания?

— Ну что ты городишь! — пожал плечами Марре Шуар. — Число? Число, конечно же, существует помимо нас, помимо нашего мира… тут я могу тебе дать честное слово.

И, неожиданно поднявшись, попрощался.

Януш простился с ним молча. Ни о какой новой встрече они не условились. Януш даже не сказал, когда и куда уезжает. Оба неуверенно произнесли:

— Au revoir {54}.

Выйдя из стеклянной чайной, Януш постоял на тротуаре. Шел дождь, и пахло жареными каштанами из стоявшей на углу жаровни. В туманной перспективе бульвара загорались неоновые огни. Вокруг бурлила жизнь. Напротив чайной виднелась вывеска гостиницы «Суэц».

«А тогда неона не было», — подумал Януш.

Спустившись по бульвару, он сел в метро и, проехав до остановки Отей, вылез за Мюэтт. Без труда отыскал большой, теперь уже не современный, а отдающий устарелым «модерном» дом, где когда-то жила Ариадна.

Постояв с полчаса под дождем перед этим домом, он вернулся на улицу Мсье ле Пренс и, не ужиная, рано лег спать.

Снился ему Бургос и испанские пушки.

Глава девятая

Квартет ре минор

1

Небольшой отель-пансионат в Ментоне, где в феврале 1938 года поселился Эдгар Шиллер, в эту пору почти пустовал. Со стороны входа в виллу маленький садик, где из сухого гравия торчали зеленые кусты лавра и прямо в песке стояли два мандариновых деревца с недозрелыми плодами изумрудного цвета. За виллой тянулся поднимающийся в гору сад, какой-то суховатый и пока еще почти не цветущий. Только войдя в свою комнату, Эдгар заметил, что перед его окном растет большой куст мимозы, весь покрытый желтым пухом: аромат цветов лился в открытое окно. Комната, помещавшаяся на третьем этаже, выходила на небольшой балкон, и из окон вдали виднелось море, в тот день необычайно голубое. Было около полудня, комната — большая даже по французским понятиям — была залита светом, и стены ее желтели обоями, на которых довольно утомительно перемежались белые мушки и ягоды лавра. Эдгар отбросил оттягивающий ему руку плед и с некоторым беспокойством, вернее, с недоверием, взглянул на кровать. Кровать эта, широкая, «французская», стояла посреди комнаты, раскинувшись как-то бесстыдно и вызывающе. Эдгар даже не сознавал, почему его заинтересовало это сооружение — не то любовное ложе, не то катафалк. Он нечаянно положил на нее шляпу, но, сняв пальто и с трудом повесив его на вешалку, быстро спохватился и убрал шляпу с постели: в Италии существует примета, которой он верил больше, чем любой другой, что положенная на постель шляпа — к несчастью. От резкого движения, которое он сделал, схватив шляпу, на спине вдруг выступила испарина. Эдгар почувствовал страшную усталость. Ночь, проведенная в вагоне между Парижем и Ментоной, казалось, выжала его до последнего. Он присел на маленькую козетку подле окна, потом вытянулся на ней. В ушах все еще стоял шум поезда, к нему примешивался еще какой-то — шум пульсирующей крови. Закрыв глаза, он снова увидел бегущие вдоль Роны пейзажи Прованса. Как хорошо! Ничто особенно не беспокоило его, только этот шум, легкий, точно увлекающий куда-то, баюкающий в лодке. Шум этот напоминал морские волны и — немного — скрипичное тремоло в концерте Шопена. Не хотелось открывать глаза, чтобы не видеть бесконечно повторяющегося узора из мушек и ягодок. С минуту он вслушивался в это шуршащее скольжение и был счастлив оттого, что можно не думать об этом.

Но тут же он открыл глаза, увидел в открытое окно голубую полоску моря и болезненно ощутил свое одиночество. Горло не болело, но когда он кашлянул и хотел проглотить слюну, то почувствовал пугающую твердость гортани. Все время он чувствовал эту гортань: что-то в ней торчало — что-то, чего никогда не было раньше.

На вокзале в Париже его провожали, в Ментоне же не встретил никто. Он достал листок с адресом доктора и прочитал: «От 4 до 6». Времени было еще много. Он позвонил. Появился молодой, лет семнадцати, паренек, толстенький, черноглазый. Эдгар попросил, чтобы тот подал ему завтрак наверх. Часы на искусственном камине в углу комнаты указывали половину первого. Солнце светило ярко, хоть и не грело, благоухала мимоза — с запахом ее трудно было свыкнуться. В воздухе ощущался тот неприятный, прозрачный «внутренний» холодок весны, который так свойствен южной Европе. И он был такой же суховатый, как деревца, растущие прямо из гравия.

«Тяжело здесь будет», — подумал Эдгар, роясь в несессере. Открыв флакон с серебряной крышкой, он налил на ладонь одеколона. Обтер нос, потом уши. Крепкий запах заглушил мимозу. Но вот одеколон улетучился, а мимоза осталась. Горький, траурный аромат.

Подали завтрак, скупой и бесцветный: немного вина в графинчике, какая-то белая рыба, серый кусочек мяса с невкусным горошком. Эдгар попробовал съесть это, но только размазывал еду по тарелке, время от времени задумчиво поднося кусок ко рту. И все смотрел в окно на полоску моря: вдруг вспомнилась Одесса. Еда проходила с трудом, мешала отвердевшая гортань, сухость и онемелость, которые он чувствовал в горле. С рыбой он еще кое-как справился, но мяса просто не смог проглотить, так и выплюнул разжеванный кусочек. Подавился горошинкой, да так, что даже подумал: вот и конец. Отложив вилку, он прилег на диванчик. По всему телу обильно выступил пот. Тогда Эдгар решил вызвать доктора к себе. Он попросил все того же паренька позвонить доктору, пояснив, что самому ему трудно говорить. Впрочем, гарсон и сам это сообразил, так как едва смог понять, что именно Эдгар ему объясняет, и то и дело повторял:

— Pardon, monsieur? Comment, monsieur? {55}

Эдгара это даже немного разозлило. Гарсон позвонил доктору, поговорил с ним и наконец ушел. И, хотя присутствие его докучало, как только он ушел, Эдгар почувствовал себя совсем одиноким, еще более одиноким, чем раньше.

В молодости Эдгар читал «Смерть Ивана Ильича» Толстого и уже давно знал, что человек умирает всегда один, в самом одиноком одиночестве — оставаясь наедине со смертью. Но одно дело знать об этом, а другое — ощущать. Впрочем, и сейчас еще, как и каждый человек, Эдгар не мог — несмотря на все, что чувствовал и что знал, — прийти к окончательной мысли о смерти. Он не мог себе представить вот так, обнаженно, что действительно приехал сюда умирать. Он знал, что парижские врачи отослали его в Ментону, так как доктора всегда стараются спровадить неизлечимых пациентов как можно дальше от того места, где они практикуют. Знал, что горловая чахотка — это конец, так как наблюдал многих своих «коллег» еще во время пребывания в разных санаториях и знал все симптомы этой болезни. Но ведь то, что видишь у других, у тебя самого проявляется как-то не так, как-то непонятно. И это невозможно охватить умом в таком вот ужасном толстовском одиночестве.

Сразу после завтрака он решил все же выйти, чтобы купить на ближайшей торговой улице почтовой бумаги, целую коробку которой он забыл в парижской гостинице. Одной из особенностей теперешнего его самочувствия было то, что ему необычайно тяжело было на что-нибудь решиться. Он даже сам удивился, что так легко удалось выйти за этой бумагой: значит, ему действительно важно написать письмо — чтобы не утратить и этой единственной нити, связывающей его с людьми. Впрочем, он даже не знал, кому хочет написать; Алек начинал раздражать его своим доктринерством, а Януш был так далек от всего, что он сейчас переживал и о чем размышлял.

Несколько шагов от пансионата до писчебумажного магазина утомили его. И даже не сама ходьба, а людской поток на улицах. И чувствовал он не столько физическую, сколько душевную усталость, глядя на этих подвижных южан, особенно на девушек, которые быстро шли навстречу или обгоняли его. Их движения, округлость их бедер раздражали его. Он попытался представить себе, каким будет мир без него. Дети, играющие на тротуаре, вырастут, женщины эти постареют и умрут. Интересно, а будет счастлив вот тот мальчик в темно-синей блузе? «Ну, этого я не узнал бы, живя даже сто лет, — утешил он себя. — И что это вообще за сентиментальные размышления о счастье?»

Сразу же после его возвращения в отель появился доктор; Эдгару снова пришлось помучиться, пока он объяснил, что ему нужно. Доктор уже знал его самого и его болезнь, поэтому не удивился приезду Эдгара, только покачал головой. Но он почти ничего не слышал из того, что Эдгар говорил шепотом, и даже заметил, что год назад мсье Шиллер говорил куда лучше. Эдгара это снова разозлило: я и сам знаю, что чувствую себя куда хуже, чем в прошлом году, к чему же напоминать об этом!