Крепость - Петр Алешковский

– Сегодня, пожалуй, можно.

– Можно? Ух ты! Нужно, брат. Я бы даже сказал – необходимо! – И спутник весело и громко захохотал прямо в ухо Мальцову.

14

Сталёк в деревню не вернулся, остался в Котове: вероятно, Валерик открыл мужикам свои закрома, затягивая пьяниц в долговую яму, покойницу полагалось как следует помянуть. Лена тоже задержалась у Натальи Федоровны. Они были в деревне одни, и Мальцов подумал, что коротать время с Николаем будет не так уж и плохо, один он наверняка загрустил бы, сегодняшний день не располагал к веселью.

Пока Николай топил печи, Мальцов отварил картошки, положил в миску горьковатой, еще не просолившейся капусты, поставил банку соленых огурцов и баночку с солеными грибами. Картошку посы́пал мелко накрошенным репчатым луком, обильно полил подсолнечным маслом, откупорил бутылку паленой водки. Накормил Рея. Сели выпивать.

Просто-Коля за те две недели, что прожил у котовского попа, успел перезнакомиться с деревенскими мужиками и теперь со смехом рассказал ему, что Мальцова в Котове зовут меж собой барином.

– Я про тебя слышал, ты Всеволе работу подкинул, накормил, но на водку не дал. Блюдешь, значит? С Валериком воюешь? Это зря: они тут все друг другу нужны, ты в их отношения не лезь, предадут всё равно.

– Не с чего блюсти, денег у меня нет. А в отношения их я не лезу, очень надо, – обиженно отозвался Мальцов.

– Правильно, живи сам по себе. Погреб, я видел, набил, неужели зимовать собрался?

– Выходит, так. С городом у меня любовь не вышла, бывшая жена прогнала.

– Перезимуешь. Танечка мне про тебя рассказывала, жалела тебя, но она всех жалеет. Ты только не горюй. Утолим наши печали? – Коля поднял стакан.

Мальцов чокнулся с ним, закусил капустой.

– Человеку много не надо, – быстро умяв гору картошки, изрек Николай. – Я это на себе понял. Тебе вот много надо? Нет, ну скажи честно, – он положил себе еще картошки и схватил сразу два огурца.

– Иди ты, – отмахнулся Мальцов.

– Значит, книгу собрался писать? О чем?

– О монголах на Руси.

– Ух ты! Я когда учился, их иначе, как монголо-татары, не называли. Страшное дело – иго, если задуматься, так?

– История всегда страшное дело. Русь была частью чингизидской империи, в советское время об этом предпочитали не говорить.

– Хочешь восстановить историческую справедливость? – Коля откинулся на лавке, смотрел пристально, словно чего-то недоговаривал.

– Справедливость? Что это такое? – спросил Мальцов.

– Во-во, в точку! Кому-то справедливость, кому-то наоборот, как мент: одного спасет, другого на нары отправит! Живи, Ванька, проще.

Николай раскраснелся, водка уже достала его, он умял и добавку и теперь развалился на лавке. Рясу он давно снял и бросил где-то при входе, сидел в байковой клетчатой рубахе, расстегнув три верхние пуговицы, так что видна была огромная, заросшая курчавыми волосами грудь и теряющийся в их поросли кожаный гайтан от нательного креста. Задумчиво почесал бороду, словно обдумывал что-то, и вдруг пустился в воспоминания.

– Помню, мама бежит за поездом, а я стою на подножке, в руках у меня отцовский картонный чемодан. «Колька! – кричит она мне вслед. – Чего ты там забыл, Колька, от большого ума только горя пуд, останься». А поезд тихо так катит, не убыстряет ход, словно у дизеля силенки закончились. Я ей кричу: «Мама, я вернусь!» А она свое как заведённая: «Останься, Колька!» Не остался я в Забайкалье, хрена я там забыл? Дали бы мне трактор, я б под ним валялся, наплодил бы кучу детишек, а они б начали помирать, как два моих брата. Или хуже – сели бы мне на шею. Я в школе хорошо учился, математика, физика, география, литература – одни пятерки. В Новосибирске поступил на физфак, проучился год. Нет решения. Не катит. Физические законы плоские, мир, может быть, на них и стоит, но я к тому времени уже звёзды услышал.

– Как это?

– Да просто. Вышел раз в ночь. Вызвездило, красота! Лег на траву, руки под голову, вперился в небо, созвездия читаю, я и сейчас их помню. И знаю же, что большинство из них уже сгорели, только свет еще летит к нам, а их, несчастных, уже нет и в помине, смотрю-смотрю, и поверить в это простое объяснение никак не могу. Ну никак не получается. Вот тут и услышал, свет звезд со мной говорил. Один раз и услышал, но мне хватило. Понял?

– Не очень, если честно. На каком же языке с тобой звёзды разговаривали? – съязвил Мальцов.

– Ага! Я и не ожидал, что поверишь. На очень даже звездном языке! Он внутри меня был, этот язык, всего меня до дрожи наполнил, как музыка. Я его каждой клеточкой ощутил, понимаешь? У меня тогда подруга была, я к ней пошел, рассказал – тоже сперва не поверила. Но она велась от меня, в рот мне смотрела, я ее отстучал той ночью, тогда поверила. Сказала, точнее, что верит, но скажи я, что душа у меня из тела ночью выходит и над миром летает, она бы легко и в это поверила после той ночи. Любила меня, а мне не до нее было. Я решил на истфак перевестись. Перевелся. Марксизм-ленинизм, «Государство и революция», «Как нам реорганизовать Рабкрин?», «Странички из дневника» – это я на пять сдавал, ни разу не читая. Преподаватели узколобые мою пургу слушали, я ими как хотел вертел, они же сами в свою чушь уже не верили. Тут тоже учился легко, но мне отметки пофигу, я самостоятельно занимался, широко смотрел, обобщал, чертил таблицы на ватманских листах: одни империи рушатся, другие им на смену идут, а в будущих третьих еще идолам поклоняются, но некая стадиальность в мире присутствует, я ее назвал параллелизмом. Мне казалось, что смогу поймать некий закон, по которому всё устроено и устраивается. Таблицы выявляли закономерности. Людей история не учит, а ведь время движется схоже, ой как схоже. Ловил-ловил я закон – не поймал. Главное, что наконец понял, – это сами люди, их судьбы, их пристрастия, их трусость или бесшабашность, гений, умение сыграть правильно или неверно. Мир движется благодаря большой игре, которую постоянно ведут люди! А раз люди одинаковы и время их жизни течет похоже, ошибки одни и те же, всегда. Я тогда читал ночи напролет: старые документы, мемуары, письма, а в них лишь бледные тени умерших людей. Они мне, мои герои, мерещиться стали, я их домысливал, как наяву видел, как вот в окно поглядеть на те деревья. Но зачитался, мама была права, переусердствовал, голова стала как чугун, и всё в ней вертится, перемешалось всё и никак на места не встанет. Забросил книги, пошел в загул, а как студент гуляет, ты знаешь: всякой дряни испробовал, что общага предлагает. Иногда помогало, иногда, наоборот, в такой провал утянет, не знаешь, как выкарабкаться. Но всё больше вата кругом и ночь кромешная. Тоже не решение проблемы. Ничего в прошлом, ничего в будущем, есть только сейчас и здесь, где ты сам. Ну я и сбежал из Сибири в Центральную Россию, откуда всё пошло-поехало. Походил по Новгородам-Псковам, нагляделся старины, а ответа нет. А меня мучит, распирает изнутри вопрос: зачем всё это? Как так? И уже понимаю, что, наверное, заболел или, хуже того, сошел с ума, но не сдаюсь, я упористый. Никаких звезд больше не слышу, история мне осточертела, кругом простые люди, я среди них, среди всех этих горестей, воплей, нищеты, мелочного воровства и сердечного бескорыстия, в самом пекле варюсь. И вынесло меня на одного старичка в монастыре. Он меня послушал-послушал и говорит: никакой, Коля, ты не умалишенный, никакой ты не больной. Обычный. А что мучаешься, так чем это ты от других отличаешься? Что это ты о себе возомнил, а? Наорал даже на меня, кулаком по столу стучал. Кончай, кричит, дурака валять. Живи, просто живи и радуйся. Я и стал жить. При нем стал жить, а он через полгода и помер. И опять я сбежал, те другие, что рядом были, ему в подметки не годились. А я же гордый, оч-чень гордый! Вот в чем моя беда. Или судьба, если хочешь. И ты, я смотрю, такой же!

Он замолчал. Прикрыл глаза. Мальцов терпеливо молчал.

Николай вдруг очнулся и захохотал – так он возвращал себя в привычное состояние, спуская с небес на землю.

– Что загрустил? Печальная история? Да самая обыкновенная история одного лентяя. На что я годен? Молитвослов на кладбище читать?

– Ты в Бога веришь?

– Сам как думаешь? – вопросом на вопрос ответил Николай.

– Я – не верю, а чужая душа – потемки.

– Верно, но не совсем. Иногда и другого услышать можно, надо только захотеть. Не очень и сложно. В Бога я верю, я и в людей верю, и в любовь верю, мы без нее никто – свет сгоревшей звезды. Так вот верю, верю, а потом вдруг – чик! – что-то повернется в голове, и перестаю верить, и бегу дальше, и остановиться не могу.

– Куда бежишь, Коля? От себя самого?

– Конечно, правильно ты угадал! – радостно завопил Николай. – От кого же нам бежать, как не от самих себя. Но ведь и от людей бегу, понимаешь? Тот старичок всё меня к людям звал, но я, выходит, и его не послушался. Нет, мне дом не найти, возвращаешься домой, а там всё стылое, всё, что ты хотел поменять, всё по-прежнему, хоть волком вой, зато всё то, что дорого, почему-то изменилось.