Мадам - Антоний Либера

— Конечно, — ответил я. — И вы знаете, наверное, какие.

Она перестала щелкать авторучкой и смерила меня взглядом, сделав вид, что пытается отгадать мои мысли. Затем она пододвинула поближе к себе черный пластиковый бювар, ощетинившийся кнопками с напечатанными под ними буквами в алфавитном порядке, и нажала первую из кнопок (с буквой «А»), Крышка бювара пружинисто откинулась, открыв разграфленную карточку со вписанными в нее номерами телефонов. Марианна подняла трубку и набрала шесть цифр. Через мгновение ее глубокий альт заворковал горловым «эр»:

— C'est elle, de la part du Centre, oui-oui, de la rui Obozna[140]. Звоню вот по какому делу: у меня тут молодой человек, gentil et resolu[141], неглупый, начитанный, неплохо знает французский, которому крайне необходимо живое общение на языке и хотя бы поверхностное знакомство с западной культурой. Нельзя ли его внести в список постоянных гостей программы Service Culturel?.. Вы решительно против?.. Количество приглашений ограничено?.. Проверки?.. Однако в порядке исключения… Лично я считаю, что он этого заслуживает. Перспективный юноша!.. То есть, d'accord?.. Пусть приходит?.. Я сейчас его пришлю. Merci[142].

Она положила трубку.

— Ты слышал разговор, — она опять повернулась ко мне. — И, надеюсь, понял. Теперь садись на автобус маршрута 117, который останавливается на Аллеях Ерозолимских у самого здания Центрального Комитета и который перевезет тебя на другую сторону Вислы, в район Саской Кемпы. Выйдешь на площади Согласия, напротив кинотеатра «Сава», а оттуда по улице Победителей дойдешь пешком до узкого переулка под названием Закопяньский. Найдешь там дом номер 18, где находится резиденция Французского посольства, и пройдешь на территорию посольства. Если тебя кто-нибудь остановит и начнет спрашивать, что ты там делаешь, сошлись на меня (моя фамилия Замойска) и скажи, что тебе назначена встреча с mademoisselle Легрис. Именно она примет тебя и внесет в список, возможно, сразу же подпишет твое приглашение, потому что, насколько я знаю, со дня на день ожидается выставка графики Пикассо. Mademoiselle Легрис захочет, наверное, немного побеседовать с тобой, чтобы поближе познакомиться, поэтому, будь любезен, не подведи меня. Впрочем, сам понимаешь, это не в твоих интересах. Желаю успеха.

Au revoir, jeune homme[143].

ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ

«И молодой человек поехал…»

Когда быстрое течение жизни, в которой я как-то участвовал, на мгновение останавливалось, освобождая меня от необходимости играть отведенную мне роль, во время такого антракта я часто рефлекторно думал о себе в форме классического повествования (третье лицо, прошедшее время) — будто происходящее со мной и вокруг меня было сюжетом какого-то рассказа. Именно в таком стиле выстраивались мои размышления, когда я занял свое место в автобусе номер 117, который отошел от здания Центрального Комитета.

«Так как народа в автобусе было мало, он не пошел в свой угол „на корме“ у задних дверей, а, как и другие пассажиры, сел, заняв место у окна на правой стороне. За окном из оргстекла, покрытого снаружи слоем застарелой грязи, открывалась серая, унылая перспектива: солидные здания музеев — Национального музея и Музея польского оружия, угрюмые жилые многоэтажки, стоящие вдоль шоссе, наконец, широкая лента реки, лениво катившей свои воды.

Когда автобус переезжал через мост, он вдруг сориентировался, что едет в восточном направлении.

„А ведь я собираюсь посетить, что называется, островок Запада, — весело подумал он. — Пародия на плавание Колумба. Интересно, что я открою?“

На площади Вашингтона, кроме какой-то старушки и пожилого пана с коробкой, в автобус — в последний момент — сели еще двое мужчин среднего возраста. В отличие от других пассажиров, они не взяли билеты и не сели ни на одно из свободных мест, а в небрежных позах встали у касс — в передних и задних дверях — и с каменными лицами стали смотреть в окна.

„Контролеры“, — подумал он. И хотя у него не было причин их бояться — в кармане куртки лежал действующий проездной билет на все виды городского транспорта (он убедился в этом, машинально проверив, на месте ли проездной), — он почувствовал, как напряглось тело и быстрее забилось сердце.

„Ну и чего ты боишься? — уговаривал он сам себя. — Ведь тебе ничего не грозит. А если бы даже грозило, то что с того? Потеряю деньги, заплатив штраф? Можно сразу не платить. Можно потребовать квитанцию на уплату в течение двух недель, а потом годами тянуть время, как большинство поступает. Ну, и что? Стыдно? А чего тут стыдиться? Что я, государство обманываю? Государственное предприятие? А что значит — государственное? Разве оно не наше? А если наше, то какой же здесь обман? Другого можно обмануть, но как обмануть самого себя? Кроме того, разве тот, с кем мы заключили договор (если к нему относиться как к договаривающейся стороне, а не как к самому себе), разве он — Городское автопредприятие — может считаться безупречным партнером, выполняющим все обязательства, которые на себя принял? И разве мы по отношению к нему не обладаем теми же правами, что и он по отношению к нам? Хотя бы правом контролировать его работу — следить за соблюдением расписания, за условиями перевозки пассажиров (особенно в часы пик), проверять квалификацию водителей? Разве он платит штрафы за свой брак: за нарушения расписания, за хронические опоздания? Или компенсацию за нанесение ущерба здоровью пассажиров в результате давки в салоне или травм, полученных от удара внезапно захлопнувшимися дверьми? Не платит ни гроша. Даже вины не чувствует. Платим только мы. Так в чем же дело? Где здесь нарушение или провинность, из-за которых стоило так нервничать? Неравенство перед законом освобождает от правил fair play. Разве мы не находим подтверждение этому на уроках истории и других школьных предметов? Борьба с эксплуататорами справедлива и прогрессивна. Лишить кровососов прав — значит совершить высоконравственный поступок, а не грех. Добиваться справедливости в мире насилия и эксплуатации разрешено любыми способами…“

Произнеся мысленно пылкую речь в защиту пассажиров любителей прокатиться даром (к которым он не относился ни в коей мере!), он не получил ни малейшего облегчения. Наоборот, еще сильнее занервничал. Вместо того чтобы оставить в покое предполагаемых церберов Городского автопредприятия и заняться делами, которые в данный момент были для него во сто крат важнее (как расположить к себе mademoiselle Легрис? в какое русло направить беседу? какие задавать вопросы?), он упорно разглядывал спину одного из них и ждал, затаив дыхание, подтвердятся ли его предположения, то есть начнут ли они проверку.

Да, так оно и случилось.

Через минуту оба мужчины одновременно (хотя и не смотрели друг на друга) достали из-за лацканов плащей подвешенные на коротких шнурках блестящие, золотистые бляхи, которые, как спортивные медали, украсили их грудь, и встали, раскорячив ноги, над сидящими перед ними пассажирами, чтобы произнести сакраментальную фразу:

— По-жа-луй-ста, предъявите ваши билеты.

Казалось, после этого он мог бы уже расслабиться. В конце концов, напряжение получило разрядку: он почувствовал их, разгадал, почуял. — Но ничего подобного. Он продолжал накручивать самого себя, дав волю озлоблению.

„Чтобы такой пакостник, у которого все грехи мира на лице написаны, мог чего-то требовать от других! Чтобы ему… билет показывать? Чтобы я — свободная монада, неукротимая, как Рейн, направляющаяся именно сейчас во Французское посольство, — покорился его воле, уделил ему мгновение моего драгоценного времени, вообще хотя бы рукой пошевелил! Нет, этого не будет! Это унижает мое достоинство и ограничивает свободу. С этим нельзя мириться! Но что же делать? Не показывать проездной? Вообще никак не реагировать? Такое поведение наверняка закончится применением физической силы: меня будут толкать, хватать за грудки, потом возьмут под руки и выведут из автобуса на следующей остановке. Это было бы катастрофой! То есть выхода нет… Но ведь это насилие! Террор! На помощь, о, Руссо!“

Дух автора „Рассуждения о происхождении и основаниях неравенства среди людей“ (к сожалению, не получивших награду Академии в Дижоне) и знаменитого „Общественного договора“, кажется, услышал его и помог выпутаться из затруднительного положения, хотя способ, каким он воспользовался, с позиций нравственности оказался несколько сомнительным — за чужой счет. Случилось так, что один из контролеров (который двигался от передних дверей), проверив билет у пожилого пана с коробкой, который сел в автобус на площади Вашингтона, дальше не пошел к другим пассажирам, а стал приглядываться к этой коробке, после чего сказал:

— Слишком большая.

— Это обогреватель, — объяснил пассажир. — Комнатное электрическое солнце. Из ремонта везу.