Мадам - Антоний Либера

— Слишком большая.

— Это обогреватель, — объяснил пассажир. — Комнатное электрическое солнце. Из ремонта везу.

— Такие подробности меня не интересуют! — резко оборвал его контролер. — Для меня это багаж. Как и любой другой. А за багаж нужно платить.

— Но, пан! Какой там багаж! — вступил с ним в спор пассажир. — Багаж — это чемодан. Или коляска. Или велосипед.

— Ваша коробка занимает столько же места, — не уступал контролер.

— Какое там место! Я коробку на коленях держу. К тому же автобус почти пустой.

— Что с того, что пустой? — спокойно возразил контролер и добавил, глядя в сторону: — Билет на багаж, пожалуйста.

— Хорошо-хорошо, я сейчас заплачу, — пожилой пассажир поднялся со своего места и стал искать по карманам мелочь.

— Только теперь? — фыркнул контролер. — Теперь уже поздно, — и встал перед кассой.

— Что это вы делаете? — человек с коробкой начал терять терпение. — Дайте мне заплатить в кассу.

— Я вам давал такую возможность. В течение целой минуты. Вы ею не воспользовались.

Его резкие слова спровоцировали настоящий обвал. Обмен аргументами, до этого довольно спокойный, набрал обороты и наполнился злобой. Противники обрушили друг на друга реплики и слова ad personam. В ожесточенный спор немедленно вмешались другие пассажиры, до этого тихо сидевшие на своих местах, стеной встав на защиту владельца коробки. Возглавил этот хор возмущенных граждан инвалид — пожилой, плечистый мужчина на протезе, — занимавший место для инвалидов на передней площадке. Он уже прошел проверку, и, несмотря на физический недостаток, очевидный даже для невооруженного взгляда, его заставили предъявить какой-то документ, подтверждающий его право на льготный проезд. Его, видно, допекли контролеры своими придирками, и теперь он дирижировал другими пассажирами.

— Ты бы устроился, бездельник, — гремел он зычным голосом, — на нормальную работу, вместо того чтобы людям жизнь портить. Коров бы пас! Или вилами в коровнике шуровал! Думаешь, мы не знаем, чего ты так стараешься? Хочешь премией за штрафы разжиться?

— Ну, ну! — заворчал контролер. — Не надо мне хамить!

— Ты в обосранных трусах ходил, когда я Польшу защищал! — „Совиньский-в-окопах-Воли“[144] поднял вверх палку, как легендарную шпагу.

— Что ты сказал, старый мерин? — процедил сквозь зубы контролер, подходя к ветерану.

— То, что слышал, свинья! — бросил ему в лицо „генерал“ и встал, направляясь к выходу.

— Попомнишь эти слова, — мстительно сказал контролер и что-то шепнул водителю.

— Заходи… знаешь, где меня найти! — „Совиньский“ с презрением отверг его угрозу и встал у передних дверей.

Тем временем контролер вернулся к пассажиру с коробкой и потребовал у него удостоверение личности. Тот рассмеялся ему в лицо и со словами: „Еще чего, дубина!“ — и с отвоеванной коробкой в руках встал рядом с „Истым Поляком“, поблагодарив его за поддержку…»

В этот драматичный момент мой рассказ, к сожалению, оборвался на полуслове, так как стремительно развивающиеся события — как взметнувшийся девятый вал — потащили за собой и мою персону, втянув меня в общий водоворот. (Когда борешься за жизнь, тебе не до эпических повествований.)

Дело в том, что на площади Согласия, где я должен был сойти (как, впрочем, и несколько других моих socii malorum[145]) и куда мы благополучно прибыли, капитан шхуны — водитель — отказался спустить носовой трап: не открыл передние двери, перед которыми все мы, собиравшиеся выходить, выстроились в затылок с «генералом» во главе; открыл только задние, предназначенные — формально — для садящихся в автобус.

Первая реакция была чисто вербальной.

— В чем дело? Открой двери! — раздались гневные голоса, которые перекрывал бас «Совиньского».

Когда, однако, по угрюмому молчанию и бездействию водителя пассажиры поняли, что это не оплошность, а умышленная диверсия (точнее, провокация), воцарились смута и хаос. С проклятиями и руганью («Что за сволочь, скотина такая!») мы в панике бросились к задним дверям, в которые входили новые пассажиры.

— Закрывай! — крикнул защищавший «корму» контролер капитану, стоявшему наготове у штурвала.

Послышалось шипение автомата, и пневматический поршень толкнул гармошку дверей. Однако механическая сила сжатия встретила сопротивление рослого и энергичного парня, который как раз входил в автобус и успел просунуть между створками дверей свою мощную ногу.

— Поезжай! — «задний» контролер опять подал команду капитану.

«Пора прыгать за борт!» — решил я и, рассчитывая на понимание и солидарность парня, застрявшего в задних дверях, крикнул ему:

— Мусора! — чтобы он не отпускал двери.

Он не обманул моих надежд. Еще сильнее надавил на двери спиной, открыв мне узкий проход. Однако автобус уже тронулся.

— Прыгай! — подгонял он меня с суровой снисходительностью и, заметив, что я готовлюсь к прыжку, как к последнему в жизни, ругнул меня по-братски: — Да боком, мудила, не передом!

Но его наставления запоздали. Я как стоял, так и прыгнул вслепую перед собой и не только растянулся во всю длину, но и перевернулся несколько раз на грязном тротуаре, запачкав одежду.

«Зачем ты убегал, парень?» — застучал в голове пресловутый вопрос, когда я, поднявшись с тротуара, оценил размеры ущерба, который претерпела моя одежда в результате падения. Рукава и отвороты куртки испачкались, шов под мышкой лопнул, а правая штанина была разорвана на самом видном месте: спереди, как раз посередине брюк, свисал, открывая колено, треугольный клок ткани.

«Как я в таком виде появлюсь перед mademoiselle Легрис? — в отчаянии думал я. — Меня даже на порог посольства не пустят. Сочтут за сумасшедшего или малолетнего бродягу. Удобно ли в такой ситуации ссылаться на сребровласую Марианну? Ставить под сомнение ее безупречную репутацию? Нет, это исключено. Но если я все же осмелюсь туда сегодня отправиться, то нужно хотя бы привести себя, насколько это возможно, в пристойный вид».

Стараясь не замечать застывших от удивления прохожих, рассматривающих меня с ужасом или возмущением, я не спеша направился к кинотеатру «Сава», чтобы там, в туалете, привести себя в порядок. Переходя через улицу, я следил за исчезающим вдали автобусом, который увозил в неизвестное моих спутников — «генерала», старушку и владельца коробки, подло похищенных в отместку за строптивость.

«Спасшийся из транспорта», — придумал я название для своего рассказа.

Возвращение одежде пристойного вида в поистине спартанских условиях туалета в кинотеатре «Сава» было делом нелегким, хотя и осуществимым. Кусками газеты, кажется «Трибуны Люду», которые в одной из трех кабинок вместо рулона туалетной бумаги висели, на мое счастье, на гвозде, торчащем из перегородки, как шип, я вытер пятна грязи на куртке, смачивая ее водой, хлещущей в умывальник ледяной струей из испорченного крана; затем бурой тряпкой, снятой с тощих ребер неработающей батареи отопления, я вычистил свои чешские полуботинки, даже придав им какой-то блеск (хотя и не ослепительный); наконец, открытую рану правой штанины я залатал с помощью двух булавок, которые по обычаю гарцеров[146], заимствованному у Константы, всегда носил с собой. Закончив работу, я заранее, на случай, если mademoiselle Легрис заметит мой «ремонт» и онемеет от ужаса, мысленно следующим образом сформулировал объяснение: «J'ai eu un accident»[147].

Приведя в порядок свой пострадавший гардероб, я пришел к выводу, что чистка необходима и телу, то есть рукам и лицу, состояние которых после всего случившегося взывало к милосердию. Однако мыла в туалете не было. Я не сдавался: в ближайшем киоске «Руха» купил мыло — самое дорогое, какое там оказалось («Цветущую сирень» фирмы «Урода»[148]), — и вернулся в кинотеатр заканчивать банно-прачечные работы.

Освежившись, умывшись, благоухая fleur de lilas, я не спеша направился к Закопяньскому переулку.

«Шел по улице Победителей на покорение Victoire — поклонник „Победы“ Конрада».

В стеклянной будке охраны, установленной на тротуаре перед входом в посольство, сидел усатый сержант, погрузившийся в изучение «Спортивного вестника».

«Adieu! — я мысленно попрощался с сержантом. — Перехожу государственную границу». И вошел на территорию посольства.

А когда я переступил порог знаменитой резиденции (солидной, двухэтажной виллы с крышей, покрытой красной черепицей; здания, по первой прикидке, построенного в тридцатые годы), то действительно будто попал в другой мир. Уже не только запахом или еще какой-то мелочью, как в Центре, отличалось Французское посольство от самых дорогих и импозантных апартаментов, какие мне довелось повидать в народном государстве. Все было другим, и это сразу бросалось в глаза, начиная от пола, застеленного ковром, переливавшимся от пурпурных до голубых тонов, белоснежных стен, уютно подсвеченных небольшими софитами с целью акцентировать внимание на висящих на стенах предметах декора (репродукциях картин, фотографиях Парижа, плакатах), современной мебели приятного цвета и гармоничной формы до остальных в обилии представленных деталей интерьера. На чем бы взгляд ни останавливался, все поражало, казалось незнакомым, открывалось в новом качестве — будто явилось с другой планеты.