Саван алой розы (СИ) - Логинова Анастасия

И приступ жалости снова сменился на горячую обиду. Навязываться Роза не стала, хмыкнула и ушла.

– Ничего, оклемается! – зло думала она, уже засыпая в своей постели. – С такими бесстыжими ведьмами никогда ничего не случается! Всегда ведь только добрые и порядочные люди страдают…

Глава 23. Кошкин

Судя по дневниковым записям, Алле Соболевой так и не пришло в голову, что это был последний раз, когда она видела актрису Журавлеву живой. Точнее, прийти-то пришло – но соотнести это с последующими печальными событиями на даче Глебова, она не сумела.

Кошкин, не раз и не два перечитав вырванные из тетрадки страницы, пришел к выводу, что Алла так и не поняла, что смертельную рану актрисе Журавлевой нанесла именно она. Ведь и правда – оставляла она Валентину, казалось бы, в полном здравии; поутру, не найдя в доме ни мужа, ни его прежней любовницы, выдумала сам собою напрашивающийся ответ, что они сбежали. Вместе. Как, собственно, муж и грозился поступить. Ну а после приняла, как непреложную истину, что Шмуэль Гутман убил Журавлеву – ибо именно так, твердили все вокруг. О способе убийства, думается, ей едва ли кто-то стал бы рассказывать.

Кто знает, может, расследование пошло бы иной дорогой, останься Гутман на виду в тот день, останься он в доме. Но, на свою беду, он куда-то уехал и алиби свое обеспечить не смог. Вероятно, и правда поехал за доктором для Журавлевой, как и отвечал на допросах. Ночью Журавлева почувствовала себя куда хуже, Глебов спал пьяным сном, а Гутман, ночевавший в гостиной, а не при своей жене, оказался достаточно трезв, чтобы решиться ехать за доктором.

Нелепое стечение обстоятельств.

Что любопытно, Кошкин сумел разобрать записи безо всякого перевода и помощи Александры Васильевны. Слова на идише, конечно, встречались, но, то ли научившись понимать язык благодаря предыдущим изученным дневникам, то ли просто улавливая общий смысл, Кошкин вполне справлялся. И даже подумал, что напрасно девица Соболева не отдала ему все дневники сразу – глядишь, вторая их часть (самая важная, к слову) и не была бы похищена.

Не давало покоя только одно – что, если эти страницы, якобы вырванные из тетрадки Аллы Соболевой, – фальшивка, да и только? Что, если Лезин в очередной раз захотел обелить себя, а для того свалил вину на покойную Соболеву?

В этом вопросе очень бы помог сейчас господин Воробьев с его микроскопом…

Кошкин изучал дневниковые страницы в кабинете, в жилой своей квартире. Светлана давно спала – шел четвертый час ночи. Воробьев, вероятно, тоже спал, но Кошкина это не смутило: собрав страницы, что отдал Лезин, собрав все дневники, он наскоро переоделся и собрался ехать на Фонтанку.

Только перед выходом заглянул в спальную – предупредить Светлану.

– Уже утро? – сонно изумилась она, когда Кошкин наклонился поцеловать на прощание.

– Нет, спи, родная. Мне на службу надобно – дело срочно.

– Останься, Степа… – не поднимая век, попросила она. Задержала руку на его плече.

– Не могу, – шепнул он – но Светлана уже спала.

И все же именно сейчас Кошкин почувствовал себя счастливейшим из смертных – когда поцеловал ее безвольную руку и осторожно уложил поверх одеяла.

Но дело и правда было безотлагательным. Экипаж удалось раздобыть, и теперь он скоро катился по опустевшим улицам. Как только прибудет на Фонтанку, Кошкин намеревался послать за Воробьевым, и тот, конечно, явится – куда ему деваться.

Хотя расстались после допроса Лезина они вчера не слишком хорошо…

* * *

– Куда вы, Степан Егорович?! Как же так? Он же признался в убийстве Бернштейнов! Только что! Отчего же вы его не арестуете?!

Кирилл Андреевич, едва не забыв свой чемоданчик у Лезина, бежал за начальником и искренне недоумевал, почему тот столь запросто уходит.

– Не шумите, господин Воробьев, сделайте милость просто сядьте в экипаж! – Кошкин и сам был зол, что убийство Бернштейнов, похоже, так и останется нераскрытым. Но сделал над собой усилие и постарался объяснить: – Доказательств вины Лезина нет! Ни одного! Фактов нет! Улик нет! Есть только слова – а от слов на суде он, конечно же, откажется!

Воробьев, чье лицо от негодования пошло красными пятнами, стоял на своем – упрямец – и даже в экипаж садиться отказался:

– Преступники не должны оставаться на свободе! – отчеканил он, яростно, требовательно глядя на Кошкина. – Мы ведь для того и служим с вами в полиции, Степан Егорович! Следует сделать хоть что-то!

– И что вы можете сделать? Улики ему подбросить? Ну уж нет – не вздумайте, если дорожите местом. Вы обычно весьма сдержаны, вот сдержитесь и на этот раз, Воробьев! Закон превыше чувств, порывов и даже, если хотите, справедливости.

– Да неужто! – с вызовом бросил тогда Воробьев.

Будто намекал на что-то.

Известно на что – на то, что сам Кошкин закон, порою, обходил весьма ловко.

– Сядьте в экипаж, Воробьев, нам пора ехать, – вяло отмахнулся на это Кошкин. Спорить не посчитал нужным. Воробьев, однако, смотрел волком и подчиниться отказывался. Кошкин настаивать и не собирался: – Не хотите? Ну и черт с вами!

Хлопнул дверцей изнутри и велел трогать.

А теперь, выходит, Кошкин снова в Кирилле Андреевиче нуждался. Наверное, и можно было кого другого сыскать, кто получше в почерковедении разбирался, но Кошкин как будто к своему протеже привык. Порой и симпатизировал его горячей преданности делу. Да и тот, должно быть, давно остыл и понял нелепость своих требований.

Сколь сильно же удивился Кошкин, когда, прибыв на Фонтанку, он обнаружил там оживление, какого вовсе не ждал в четыре часа ночи. В кабинетах всюду горел свет, а по неясным обрывкам фраз в коридоре он понял лишь, что вечером накануне был поднят штат сотрудников – для обыска в пруду. И будто бы что-то во время обыска нашли.

– Картины…

– Подсвечники, как в деле описаны…

– Часы серебряные…

Шептались то тут, то там и странно поглядывали на Кошкина, покуда он, не зная, что и думать, мчался в свой кабинет. Застал здесь и помощника – секретаря.

– Что за обыск?! – с порога вскричал Кошкин. – Кто велел?

– Так Воробьев… по вашему распоряжению.

Кошкин побледнел.

Дурак… Какой же дурак… Да и он сам не лучше: это ж он надоумил Воробьева, что улики Лезину можно и подкинуть…

– Где он? – едва разжав сведенные судорогой челюсти, спросил Кошкин.

– У Соболевых, в городском особняке теперь… – тяжело сглотнул секретарь, вытянувшись по струнке.

Кошкин не понял:

– Почему у Соболевых? Они здесь причем?

– Так… обыск-то был у Соболевых. В Терийоках, на даче у них… Там Кирилл Андреич добро, похищенное у вдовы Соболевой нашел – в пруду. Теперь кинулся и городской их особняк обыскивать. Я думал, вы знаете, Степан Егорыч, право слово…

* * *

Уже на подъезде к особняку Соболевых было очевидно, что в доме переполох. Полицейские экипажи, извозчики, дворники, сыщики всех чинов, адвокаты и – разумеется – журналисты. С трудом, едва прорвавшись через толпу зевак, Кошкин проник внутрь. В самом доме было ненамного спокойнее – должно быть, и детей малых перебудили.

Кошкин крутил головой, выискивая одного-единственного человека, с которого готов был содрать три шкуры прямо здесь, в гостиной – но Воробьев выскочил на него сам. Взбудораженный, взъерошенный, но с горящими, как у гончего кобеля глазами.

– Есть, Степан Егорыч! Трость! Мы нашли ее!

– Где? – тотчас откликнулся Кошкин. И решил содрать шкуру с подчиненного чуть позже.

А тот, будто и не было ссоры, и вины своей совершенно не чувствуя, живо сопроводил начальника в соседнюю залу. На диван здесь были свалены кучей трости – деревянные, темные, светлые, с набалдашниками и без. Словом, Воробьев воплотил то, что собирался сделать давно уже. Что и надо было сделать, по правде говоря.

Да и идея обыскать дно пруда на даче Соболева возникла у Воробьева как раз после опыта с Лезиным. Кто же знал, что на этот раз попытка будет удачной? Покуда ехал сюда, Кошкин передумал всякое. Допускал, что Воробьев и правда подкинул улики на дачу Соболева. Однако сейчас, в доме, все больше убеждался, что улики самые что ни на есть подлинные.