Лед и вода, вода и лед - Майгулль Аксельссон

И все-таки внутри ощущалась зудящая тревога. Вдруг Бьёрн все-таки забудет, что он обещал их забрать? С него станется! И ей придется стоять тут, среди разочарованных девчонок. И нести ответственность одной, ни с кем не деля. Потому что Ева ответственность на себя не примет, это ясно. Ева не способна признавать свою вину. Все хорошее было ее заслугой, а в неприятностях оказывались виноваты другие, это Сюсанна уже усвоила. Честно говоря, подругой Ева была так себе. С другой стороны, может, и не подруги они вовсе. Они — свояченицы. По крайней мере, Ева часто обращалась к ней: «Привет, золовочка!»

Сюсанна поморщилась. Конечно, Ева бывает немножко смешной, но зачем об этом думать сейчас? Надо вернуться к реальности. Бьёрн ведь не забыл их взять. И вот она тут. В автобусе «Тайфунз», вместе с угрюмым Бьёрном слева через проход и вытянувшейся в струнку Евой в самом первом ряду. А снаружи стоят остальные, разговаривают и смеются. Вдруг защемило внутри от тоски по дому, на секунду перед глазами возникла собственная комната, сумерки и она сама, сидящая у стола и пишущая в дневнике. Зажмурившись, она прогнала видение и положила руки на спинку кресла перед собой. И увидела то, что не видела раньше. Ева смотрела в зеркало. Перед большим окном автобуса находилось маленькое зеркало заднего вида, и в нем Сюсанна видела лицо подруги, ровный белый овал с чернеющими на нем сильно подведенными глазами. Ева зажгла в них свет и не погасила, повернув голову и глядя на дверь. Пео, Буссе и Никлас уже входили. А снаружи ждали своей очереди Томми, Хассе и тот модно одетый парень.

Значит, он поедет с ними.

Что такое ликование?

Слово того сорта, с которыми Сюсанна боролась, ведя дневник, одно из тех, которых она по-детски избегала. Но теперь она знает. Ликование — это вовсе не дурацкое пение фальцетом, а вот это. Звонкий хохот Евы, сливающийся с низким смехом Хассе, бойкий голос Никласа и чуть менее бойкий — Буссе, это руки Пео, выбивающие дробь на спинке стоящего впереди кресла, и квохтанье Томми, не то смех, но то разговор. И все из-за Роббана. Это он вызывает общее ликование. Поднимает настроение. Он заставил всех в автобусе — кроме Бьёрна, конечно — улыбаться.

Хотя он сразу же подошел к Бьёрну, едва войдя в автобус, встал возле него, нарочито кашлянул несколько раз — настолько нарочито, что остальные не могли удержаться от смеха, — и вынудил Бьёрна открыть глаза. Иронически поклонившись, Роббан произнес:

— Разреши тебя поблагодарить.

Бьёрн моргнул:

— За что?

— За то, что ты занял мое место в группе. Спасибо.

Взгляд Бьёрна заметался.

— Так это…

— Я Роббан. И мои родители тоже исполнены вечной благодарности. Ведь через месяц я сдаю выпускные, в отличие от некоторых…

Бьёрн выпрямился, но по-прежнему не знал, в какую сторону смотреть. Роббан улыбнулся и продолжал:

— Если бы ты не появился и не занял мое место в группе, то я бы так и…

Он улыбался, но не договорил предложения. Позади него стоял Томми и тоже улыбался.

— Мы решили, пусть Роббан тоже с нами прокатится. Как твоя сестра и твоя девушка.

Бьёрн пожал плечами:

— Она не моя сестра. И не…

Томми рассмеялся:

— Не твоя сестра и не твоя девушка. Офигеть! Слышали, мужики? Это не его сестра и не его девушка!

— Я не то имел в виду…

Бьёрн привстал, но тут же снова опустился на сиденье. Должно быть, встретил Евин взгляд, Евы, которая обернулась и уставилась на него без малейшего света в глазах, взгляд бледной Евы с сузившимися черными глазами, Евы, видящей, слышащей и подмечающей все.

— Ладно, — сказал Роббан. — Один хрен. Сейчас будет сейшн!

И секундой спустя сейшн действительно начался. Роббан подошел и поцеловал руку Еве, она рассмеялась, поощрительно зажгла свет в глазах, Роббан уселся с ней рядом в тот самый момент, как Хассе включил мотор, и автобус вырулил на шоссе. Томми сел за спиной у Евы и включил портативный магнитофон. Ева тотчас обернулась, она поигрывала взглядом — на Роббана, на Томми, потом опять на Роббана. Голос Мика Джаггера грянул I Can't Get No… Песню подхватили Никлас и Пео, плюхнувшись на сиденья по другую сторону прохода, а Пео еще и выбивал ритм по спинке кресла и улыбался Сюсанне, так тепло и убедительно, что мышцы ее лица отмякли, и она не удержалась и улыбнулась в ответ. И забыла о Бьёрне, и вспомнила о нем, когда они, смеясь, уже проехали с милю, и увидела, что он сидит все так же, закрыв глаза и скрестив руки на груди. Он в сейшне не участвовал.

В отличие от Сюсанны. Сюсанна определенно участвовала в общем сейшне «Тайфунз». Причем вместе с Пео.

~~~

— Становись!

Голос Роббана прорезал воздух. Вокруг захихикали, заржали и загалдели, но Бьёрн решил не открывать глаз и не смотреть, в чем дело, он сидел с закрытыми глазами, пока остальные не вышли из автобуса.

— Отделение! Вперед! Марш!

Ева хохотала громче всех. Веселее всех, конечно. И бестолковей.

— Ой, господи, помогите!

Он не удержался. Глаза открылись сами собой. Он увидел, как Ева, потеряв равновесие, пошатнулась, как она упала на Томми, шедшего за ней следом, видел, как она ухватилась за его локоть и в тот же миг бросила взгляд на Бьёрна, совершенно ледяной взгляд, не оставляющей сомнения: она чувствует себя отвергнутой, а значит, вправе заигрывать с кем угодно, а в особенности и прежде всего с его худшим врагом. И Томми явно был не против, наоборот, он высвободил локоть из Евиных пальцев только для того, чтобы вытянуть вперед обе руки и крепко прижать ее к себе. Ее спину к своему животу. Ее зад к своему лобку. А секундой позже качнул бедрами и, вихляя, потерся о ее попу и тоже глянул на Бьёрна, очень быстро, и тут же перевел взгляд на Пео и Сюсанну, стоявших сзади, и улыбнулся им:

— Все нормально?

Сюсанна кивнула, но не улыбнулась. Пео положил ладонь ей на плечо, но тут же снял.

— Разговорчики в строю! — крикнул Роббан, стоявший у самых дверей.

Ева прыснула.

— В ногу, господа! — гаркнул Роббан. — Шагом марш!

Бьёрн снова закрыл глаза.

Дверь, видимо, осталась открыта. А за ней, наверно, было придорожное кафе и заправка. Или заправка и сосисочный ларек. Резкий запах картошки фри мешался с парами бензина. Бьёрн всегда любил этот запах, так пахла его мечта о настоящей жизни, иной, чем та, которой он жил. Однако он не ощущал ни малейшего голода. Есть не хотелось. Пить не хотелось. И открывать глаза.

Но открыть их придется. Несмотря ни на что. Чтобы тьма не поглотила его целиком.

Он огляделся. Все было так же, как обычно. Дикий бардак. Переполненные пепельницы. Кожаная куртка на полу. Полуоткрытая сумка на столике перед задним сиденьем, том самом столике, установки которого так добивался Карл-Эрик, но за которым никто никогда не сидел. Газеты и бутылки из-под кока-колы, свитера и пустые пакеты из-под чипсов, раскиданные по сиденьям. Плюс, естественно, магнитофон Томми. На багажной полке — драная бумажная сумка с подписанными афишами. Она уже не раз оттуда падала, и афиши шлепались на пол, так что кромки почти у всех были обтрепаны. Рядом с ними лежала пустая бутылка из-под виски.

Бьёрн сидел неподвижно, потом медленно поднялся и потянулся. Снаружи по полупустой парковке вся компания маршировала, по-прежнему в колонну, выписывая немыслимые кренделя. Роббан шел впереди, вытягивая носок, как немецкий солдат на плацу, и что-то выкрикивая. За ним, тесным строем и в ногу, шагали остальные. Левой, правой, левой… Как в каком-нибудь фильме Ричарда Лестера. Не хватало только публики. Женщина, выходившая из кафе, неуверенно улыбнулась им, но поспешила пройти мимо, а молодой парень в синем комбинезоне высунулся из окна, по-видимому, мастерской. Он не улыбался, просто уставился на них, потом вытер лоб рукой. Мужчина средних лет, заправлявший машину, демонстративно повернулся к ним спиной.

И вот тогда, именно в это мгновение, когда Роббан снова что-то проорал, все и произошло. Мир раскололся. Раздвоился. Бьёрн мог видеть, как Роббан и остальные продолжают маршировать в сторону стеклянной двери кафе, но одновременно он увидел и нечто другое. Свою жизнь. В одно мгновение перед ним веером развернулась картина всего его бытия, каждый день, каждый час, каждая минута из тех, что он уже прожил, и каждый день, каждая неделя, каждый год, что ему еще предстояло прожить. И тут же все кончилось, в следующий миг, секунду спустя, он уже не мог припомнить, что именно он видел. Темные дни и светлые. Успех и поражение. Начало и конец. Все.

Он снова опустился на сиденье и закрыл глаза. И попытался вообразить, как рассказал бы об этом священнику, учителю или приятелю, будь среди его знакомых священник, учитель или человек, которого он мог бы назвать приятелем, но в следующую секунду понял, что никогда не сможет описать того, что видел.