Труженики моря - Виктор Гюго

Одна из таких маленьких пристаней находилась совсем близко от города, но обычно была пустынна. Это объяснялось тем, что ее окружали высокие утесы, на которых стояла крепость Святого Георгия.

К пристани вело несколько тропинок. Самый близкий путь лежал через тропку, идущую вдоль берега. По ней было не больше пяти минут ходьбы до города и церкви, а неудобство заключалось в том, что ее дважды в сутки – утром и вечером – заливало водой. Остальные тропинки, более или менее крутые, были проложены по склонам утесов.

Пристань эта даже днем находилась в полутьме: каменные глыбы нависали со всех сторон. Густой кустарник, покрывавший скалы, создавал мягкий полумрак в этом укромном уголке. В тихую погоду он был очарователен, во время ненастья – мрачен и угрюм. Ветви кустарника постоянно покрывала морская пена. Весной уголок наполнялся цветами, гнездами, ароматами, птицами, бабочками и пчелами.

Теперь, после постройки порта, таких диких мест больше нет; они сменились строгими, прямыми линиями, вокруг появились каменные здания, мостовые и скверы. Человеческий вкус по-своему расправился с живописным беспорядком прибрежных скал.

Отчаяние

Было около десяти часов утра. Оживление в Сен-Сампсоне все увеличивалось. Жители, охваченные любопытством, устремились к северной части острова, и маленькая пристань находившаяся на юге, была еще пустыннее, чем обычно.

Однако у пристани покачивалась на волнах одинокая лодка, в которой сидел лодочник. На дне ее лежал дорожный мешок. Лодочник, казалось, ждал кого-то.

«Кашмир» стоял на рейде. Якорь судна был спущен – оно отправлялось в путь лишь в полдень. И сейчас еще не видно было никаких приготовлений.

Если бы прохожий, случайно оказавшийся на одной из скалистых тропинок, прислушался, то разобрал бы приглушенный звук голосов неподалеку от маленькой пристани, а если бы перевесился через выступ скалы, то разглядел бы в тени кустарника, в месте, недоступном для взгляда лодочника, две фигуры – мужчину и женщину. Это были Эбенезер и Дерюшетта.

Темные уголки на скалистом берегу, которые так часто прельщают купальщиц, далеко не всегда настолько уединенны, как принято считать. Легко подглядеть и подслушать то, что там происходит. Тот, кто ищет одиночества в таких местах, может не заметить человека, идущего за ним следом под прикрытием густой растительности, может не увидеть глаз, следящих за ним из-за извилистых поворотов тропинки. Скалы и деревья, скрывающие тайную встречу, столь же охотно скрывают непрошеного свидетеля.

Дерюшетта и Эбенезер стояли, глядя друг другу в глаза и держась за руки. Дерюшетта говорила, Кодре молчал. Застывшая на ее ресницах слеза дрожала, но не падала.

Горе и страсть отражались на задумчивом лице Эбенезера. И в то же время оно выражало покорность. На этот лик, безмятежный доселе, теперь легла мрачная тень. До сих пор Кодре размышлял лишь о догматах церкви, сейчас он задумался о своей судьбе. Такие размышления для священника вредны. Они подтачивают веру.

Ничего не может быть тяжелее, чем покориться неизвестности. Человек находится во власти событий. Жизнь – беспрерывная цепь происшествий, которым подчинены люди. Мы никогда не знаем, что случится с нами через минуту. Катастрофы и радости приходят и уходят неожиданно. Их пути и законы лежат вне человеческой воли. Добродетель не сопровождается счастьем, порок не влечет за собой гибели; у совести одна логика, у судьбы – другая. Нельзя ничего предвидеть. Мы живем от удара до удара. У совести прямая логика, а жизнь – это вихрь. Он то сгущает над головой человека черные тучи, то разгоняет их и обнажает синее небо. Судьба не знает закона постепенности. Иногда колесо ее вертится так быстро, что человек лишь с трудом успевает отличить одно событие от другого и теряет грань между вчерашним и сегодняшним днем.

Эбенезер верил в Бога, но он умел рассуждать. Он был священником, однако теперь его охватила страсть. Религии, требующие от духовенства безбрачия, поступают правильно с точки зрения цели, к которой они стремятся. Ничего не может быть опаснее для служителя церкви, чем любовь к женщине. Тяжелые мысли роились в голове Эбенезера.

Он слишком часто смотрел на Дерюшетту.

Они обожали друг друга.

В глазах Эбенезера светилось немое обожание и отчаяние.

Дерюшетта говорила:

– Вы не должны ехать. У меня нет сил. Видит бог, я думала, что смогу распрощаться с вами, но не могу. Это сильнее меня. Зачем вы пришли вчера? Вы не должны были приходить, если собрались уезжать. Я никогда не говорила с вами. Я любила вас, но сама этого не знала. Только в первый день, когда пастор Герод прочел историю Ревекки и наши глаза встретились, я почувствовала, что мои щеки вспыхнули, и подумала: «О, как, должно быть, покраснела Ревекка!» И все-таки, если бы два дня назад кто-нибудь спросил меня, люблю ли я пастора, я бы расхохоталась. О, любовь ужасна, она коварна. Я была слишком неосторожна. Я ходила в церковь, смотрела на вас, думала, что все приходят туда для этого.

Я не упрекаю вас, вы не сделали ничего для того, чтобы я вас полюбила. Вы только смотрели на меня, вы ведь не виноваты в том, что взгляд ваш падает на людей, вот в такой момент любовь и вспыхнула во мне. Я сама не заметила этого.

Когда вы брали в руки Библию, от нее начинал исходить свет; когда другие делали это – она оставалась просто книгой. Вы несколько раз взглянули на меня. Вы говорили об архангелах – и сами казались архангелом. Все сказанное вами запечатлевалось в моей душе. Я не знаю, верила ли в Бога до того, как увидела вас. Вы научили меня молиться. Я говорила Любови: «Одевай меня скорее, я опоздаю в церковь!» И бежала туда. Вот что значит полюбить! А я этого не знала. Говорила сама себе: «Какой, однако, я стала набожной». Вы раскрыли мне, что я ходила в церковь не потому, что стала верить в Бога. Я ходила туда ради вас – теперь знаю. Как вы прекрасны, какое наслаждение слушать ваши речи! Когда вы воздевали руки к небу, мне казалось, что в ваших белых руках мое сердце. Я сходила с ума, не зная об этом. Но теперь я могу сказать вам, в чем была ваша вина. Вам не следовало вчера приходить в сад, не следовало говорить со мной. Если бы вы ничего не сказали мне, я ничего бы не знала. Расставшись с вами, я, возможно, грустила бы, но теперь я умру. Теперь, когда узнала, что люблю вас, вы не можете уехать. О чем вы думаете? Да вы не слушаете меня!

Эбенезер ответил:

– Вы ведь слышали все, что было сказано вчера.

– Увы!

– Так что же могу я сделать?

Они на мгновение умолкли. Затем Эбенезер снова заговорил:

– Мне остается лишь одно – уехать.

– А мне – умереть. О, если бы на свете не было моря, а одно лишь небо. Тогда все устроилось бы, мы унеслись бы вместе. Зачем, зачем вы говорили вчера со мной? Не уезжайте! Что теперь со мной станется? Я умру. Вы будете уже далеко в море, когда я отправлюсь на кладбище. Мое сердце разбито. О, как я несчастна! А ведь мой дядя так добр!

В первый раз, говоря о Летьерри, Дерюшетта сказала «мой дядя». До сих пор она всегда называла его отцом.

Эбенезер сделал шаг к пристани и подал лодочнику знак. Послышался лязг железного крюка, к которому крепилась лодка, и шаги человека, расхаживающего по ней.

– Нет, нет! – закричала девушка.

Эбенезер приблизился к ней.

– Так нужно, Дерюшетта.

– Нет, ни за что! Из-за машины! Да разве это возможно! Неужели вы не видели, как ужасен был вчера этот человек? Не покидайте меня! Вы такой умный, вы найдете выход. Не может быть, чтобы вы велели мне прийти сегодня сюда, если собрались уезжать. Я ничего вам не сделала. Вам не за что сердиться на меня. Вы хотите уехать в этой лодке? Нет! Нет! Вы бросите меня! Нельзя открыть двери рая лишь для того, чтобы снова захлопнуть их. Вы должны остаться! И потом, теперь ведь еще рано. О! Я люблю тебя!

Она бросилась к нему, обвила его шею руками и сплела пальцы, словно удерживая Эбенезера и одновременно обращаясь к небесам с горячей молитвой.

Он осторожно освободился от этих нежных уз, как ни сжимала руки Дерюшетта. Она опустилась на камень, покрытый плющом, машинально подняв до локтя рукав платья и обнажив точеную руку. Глаза ее вспыхнули странным, затуманенным блеском. Лодка приближалась.

Эбенезер ласково приподнял голову Дерюшетты; девушка казалась вдовой, юноша – старцем. Он с благоговением прикоснулся к ее волосам; несколько мгновений смотрел на нее, затем поцеловал в лоб и сказал дрожащим, идущим из глубины души голосом, в котором отразилась вся его тоска:

– Прощай.

Дерюшетта разрыдалась.

В эту минуту они услышали спокойный, ровный голос:

– Почему вы не женитесь?

Эбенезер обернулся. Дерюшетта подняла глаза.

Перед ними стоял Жиллиат.

Он вышел из-за поворота боковой тропинки.

Жиллиат выглядел совсем иначе, чем накануне. Он причесался, побрился, обул башмаки; на нем была белая рубашка с отложным воротником и новая матросская одежда. На мизинце блестело золотое кольцо. Он казался спокойным, но был очень бледен.