Труженики моря - Виктор Гюго

Наконец дом в Пленмонте также давал показания; нашлись смельчаки, которые забрались туда и обнаружили там… что? Ни более ни менее, как дорожный мешок Клюбена. Тортевальская таможня конфисковала этот мешок и вскрыла его. В нем лежала провизия, подзорная труба, хронометр и белье с метками Клюбена.

Все это обсуждалось в Сен-Мало и по всему острову, и в конце концов люди убедились в том, что здесь замышлялось какое-то темное дело. Сопоставляли все эти обстоятельства. Нельзя было не обратить внимания на то, что капитан пренебрег предостережениями относительно погоды, на то, что он купил водку, на то, что рулевой опьянел, на то, что Клюбен сам стал к рулю, на неловкий поворот руля. Его героическое решение остаться на пароходе теперь выглядело как хитрость. Оставалось предположить, что Клюбен ошибся скалой. Если это так, то его решение разбиться об утес Гануа становилось понятным: от этого места легко было добраться до берега вплавь, засесть в «нечистом» доме и ждать возможности бежать. Дорожный мешок указывал на правдоподобность такого предположения. Но какое отношение все это имело к исчезновению берегового сторожа, оставалось непонятным. Все смутно сознавали: определенная связь здесь должна быть – но не больше. Выяснилось лишь то, что со сторожем номер 619 произошла какая-то драма. Возможно, Клюбен сам не играл в ней роли, однако в таком случае он должен был стоять за кулисами. Но самое главное оставалось непонятным: какую цель он мог преследовать? И зачем ему понадобился револьвер?

Зачем он разбил судно? Человек, не имея на то серьезных оснований, не бросает в тумане корабль на подводный риф, не готовится плыть к берегу и затем бежать в дальние страны. Каковы же причины, толкнувшие на это Клюбена?

В этом оставался огромный пробел. И вот теперь письмо Рантена заполняло его. Письмо вскрывало тайные цели Клюбена: украсть семьдесят пять тысяч франков. Рантен дал разгадку. Он свалился с неба с фонарем в руке. Его послание пролило последний луч света на темное дело. Оно объясняло все и даже называло свидетеля – матроса Тостевена. Помимо того, письмо давало объяснение покупки револьвера. Выяснилось, что Рантен был прекрасно осведомлен обо всем. Его послание давало возможность понять самую суть дела.

Не оставалось больше никаких обстоятельств, смягчающих вину Клюбена. Он предвидел крушение: доказательством служил мешок, найденный в «нечистом» доме. Если Клюбен был невиновен, разве не мог он в последнюю минуту, жертвуя собой и оставаясь на пароходе, вручить кому-нибудь из сидевших в шлюпке семьдесят пять тысяч франков для передачи господину Летьерри? Это слишком очевидно. Теперь всем стало ясно, что представлял собой Клюбен. Но он, очевидно, стал жертвой собственной ошибки и погиб на Дуврских скалах.

Такие размышления и соображения в течение нескольких дней занимали мысли Летьерри. Письмо Рантена оказало ему услугу, вернув способность думать. Сначала он был ошеломлен, затем мозг его начал бешено работать. Сделав над собой огромное усилие, Летьерри принялся собирать сведения. С этой целью он даже заговорил с людьми. Через восемь дней старик совершенно пришел в себя. Он вышел из состояния оцепенения, стал снова связно рассуждать и почти выздоровел.

Если господин Летьерри в глубине души еще рассчитывал поправить свои дела с помощью денег, когда-то похищенных у него Рантеном, то письмо отнимало у него и эту последнюю надежду.

К потере Дюранды прибавилась новая утрата – семидесяти пяти тысяч франков. Известие об этих деньгах пришло как бы для того, чтобы дать ему глубже почувствовать, что он потерял. Письмо подтверждало – он разорен окончательно.

Летьерри, как мы уже говорили, пришел в себя, но теперь страдал еще сильнее. После двухмесячного перерыва он принялся заниматься хозяйством, думать о том, какого ремонта требует дом. Мелкие заботы жалят человека тысячами игл, и это бывает иногда болезненнее, чем глубокое отчаяние. Переживать несчастье по мелочам, отвоевывать у свершившегося факта шаг за шагом почву, которую он выбил у вас из-под ног, – ужасно. Глыбу горя можно вынести, но пыль его страшна. Большое несчастье оглушает, а мелочи превращаются в пытку.

В тот майский вечер, о котором уже шла речь, Летьерри, покинув Дерюшетту, гуляющую по саду при лунном свете, отправился в свою комнату в более тяжелом душевном состоянии, чем обычно.

Все эти неприятные скучные мелочи, сопровождающие разорение, все третьестепенные заботы, вначале кажущиеся нелепыми, а потом вырастающие в грозные вопросы, копошились в его голове. Неприятности росли и множились. Что делать? Как быть? На какие жертвы нужно будет обречь Дерюшетту? Кого уволить – Любовь или Грацию? Может, продать дом? Не придется ли покинуть остров? Стать ничем там, где ты был недавно всем, – поистине невыносимо.

Все эти мысли терзали Летьерри. Про себя он рыдал. Никогда еще так горько не переживал своего банкротства. Затем его волнение сменилось тяжелым забытьем, и он задремал.

Около двух часов Летьерри пролежал со смеженными веками, не переставая сквозь сон лихорадочно думать. Утомительная работа мысли часто не прекращается, когда мы спим. Ночью, должно быть, в полночь или немного позже, сон покинул его. Он проснулся, открыл глаза, взглянул в окно, расположенное напротив его койки, и увидел нечто невероятное.

Перед окном торчал какой-то предмет странной формы. Это была пароходная труба.

Летьерри порывисто приподнялся на тюфяке. Койка закачалась, как на корабле во время бури. Летьерри впился глазами в окно. В него заглядывало привидение. Гавань залита лунным светом, а перед самым домом покачивался прямой, черный, круглый силуэт.

Это был дымоход от паровой машины.

Летьерри соскочил с койки, бросился к окну, распахнул раму, перевесился через подоконник и узнал его.

На старом месте возвышалась дымовая труба Дюранды.

Четырьмя цепями она была прикреплена к бортам лодки, в которой виднелась какая-то черная масса странных очертаний.

Летьерри, отвернувшись от окна, бессильно сел на койку. Затем он опять повернулся: видение не исчезало.

Через мгновенье он уже был на набережной, с фонарем в руках.

К старому кольцу причала Дюранды была привязана барка, нагруженная каким-то громоздким черным предметом, увенчанным торчавшей трубой. Нос барки упирался в набережную. В ней никого не было. Но эту лодку, непохожую на остальные, знал весь Гернзей. Это – барка Жиллиата.

Летьерри, прыгнув в нее, бросился к черному предмету, лежавшему возле мачты. Он обнаружил машину.

Механизм парохода находился тут весь, в целости, исправности, на квадратной чугунной подставке; топка не была повреждена; колесный вал прикреплен тут же; насос на месте; словом, все в порядке.

Летьерри изучал машину при свете луны и фонаря. Он оглядел весь механизм, увидел два ящика, лежавшие сбоку, осмотрел колесный вал, затем заглянул в топку: она была пуста. После этого старик ощупал всю машину, засунул в нее голову, стал перед ней на колени, поставил фонарь внутрь. Свет фонаря осветил внутренность топки, и казалось, в ней разведен огонь.

Тогда Летьерри расхохотался и, не сводя глаз с машины, протягивая к ней руки, закричал:

– На помощь!

В нескольких шагах от него на набережной висел портовый колокол. Летьерри подбежал к нему, схватил веревку и стал неистово ее раскачивать.

Колокольный звон продолжается

Жиллиат благополучно добрался до берега, но так как барка была перегружена, он продвигался медленно и подошел к Сен-Сампсону уже около десяти часов ночи.

Жиллиат правильно рассчитал время. Прилив начался, луна светила ярко; войти в гавань было легко.

Гавань спала. На рейде покачивалось несколько судов, фонари были потушены. В глубине виднелись лодки, вытащенные на берег для починки. Их огромные корпуса с потрепанными мачтами напоминали мертвых жуков, перевернутых на спину, с поднятыми кверху лапами.

Жиллиат осмотрел порт и набережную. Света не было нигде, темнота царила и в доме Летьерри. Ни одного прохожего. Только возле дома пастора мелькнула какая-то тень, но нельзя было разобрать, вошел или вышел оттуда человек. Собственно говоря, трудно даже сказать, был ли это человек, потому что ночь скрадывает очертания предметов, а луна делает их расплывчатыми. К тому же это было довольно далеко. Дом пастора находился по ту сторону порта.

Бесшумно подплыв к дому Летьерри, Жиллиат привязал лодку к старому кольцу Дюранды под окном старика. Затем он соскочил на берег.

Жиллиат обошел вокруг дома, прошел по переулку, не взглянув даже на тропинку, которая вела в Бю-де-ля-Рю, и через несколько минут остановился около ниши в стене, летом наглухо зараставшей зеленью. В этой нише он столько раз сидел в летние дни, скрытый ветками шиповника, наблюдая через ограду, которую не смел перешагнуть, сад, прилегавший к дому, и два окна одной из комнат. Найдя все то же углубление в стене, тот же камень и темный уголок, Жиллиат, как животное, вернувшееся в свою нору, проскользнул туда и притаился. Он сел на камень и, не шевелясь, стал смотреть на сад, дорожки, группы деревьев, цветочные клумбы и два окна второго этажа. Луна ярко освещала перед ним это видение. Как ужасно, что человек должен дышать! Жиллиат прилагал все усилия для того, чтобы не делать этого.