Сталин - Дмитрий Волкогонов

- Ну, теперь он и вовсе не захочет вернуться... О чем же он сказал там, в своей речи?

Прочитав коротенькое сообщение - "выжимку" из традиционной речи Нобелевского лауреата на банкете после церемонии награждения в Стокгольме, где великий русский писатель сказал, что "для художника главное - свобода мысли и совести", Сталин промолчал, задумался. Для него это было непонятно: разве Бунину здесь не дали бы возможности думать, мыслить сообразно его интеллектуальной совести? Разве он, Сталин, против свободы мысли, если она служит диктатуре пролетариата? Сталин, правда, не мог вспомнить, что принадлежит перу Бунина, но смутно и, пожалуй, не очень ошибаясь подумал: "Что-то о тайне смерти и божьем мире вещал этот дворянский писатель". Больше Бунин его не занимал. Правда, помощники однажды положили ему стопку зарубежных журналов, в одном из которых - "Современные записки" - был опубликован рассказ Бунина "Красный генерал", посвященный русской революции. Но Сталину было некогда...

Поэзией он вообще мало интересовался. Хотя в юношестве, как я уже упоминал, написал десятка три наивных стихотворений. Революционная борьба не дала времени постичь ему музыку и философию стихотворного ритма. Стихи читать ему почти не приходилось. Правда, однажды, еще в Царицыне, в качестве основы для шифра взяли какое-то пушкинское стихотворение. С его помощью сообщали в Москву количество отправленных эшелонов с хлебом, их литеры и т.д.

Пожалуй, еще об одном эмигранте-поэте ему докладывали. О В. Ходасевиче. Что очень талантлив, "может быть даже более, чем Д. Бедный...". Прочли даже какие-то строки об "усыхании творческого источника на чужбине". Но этот безысходный тупик В. Ходасевича, Вяч. Иванова, И. Шмелева, А. Ремизова, М. Осоргина, П. Муратова и других беглецов был ему неинтересен. Он и своих поэтов знал плохо. Было не до этого. Слышал, что "кулацкие поэты" Н. Клюев, С. Клычков, П. Васильев скатились на путь хулиганства и контрреволюции. Но то ли Авербах, то ли кто-то из агитпропа ЦК их здорово осадил.

Вспомнил как-то, что в "Правде" за 30 декабря 1925 года был опубликован некролог по поводу смерти С. Есенина, этого "народника революции". Вот эта газета:

"Вряд ли кого-нибудь из поэтов наших дней так читали и любили, как Есенина".

"В лице Есенина русская литература потеряла, быть может, своего единственного подлинного лирика".

"Города не мог Есенин принять и понять до конца... Он остался романтиком соломенной России. И есть что-то символическое в его гибели: Лель, повесившийся на трубе от центрального отопления. И оно ведь - достижение культуры". Самоубийцы были ему непонятны. Это что-то вроде добровольной сдачи в плен... Да и вообще, он где-то читал, что "Пегас должен быть в узде".

Его больше интересовало отношение писателей, поэтов, драматургов, режиссеров, находившихся здесь, в Москве, Ленинграде, других городах, к тому, что происходит в стране. Неприязненные чувства он испытал от "Голого года" Б. Пильняка, "Конармии" И. Бабеля, сочинений А. Платонова, В. Кина, А. Веселого, Ю. Тынянова, В. Хлебникова... Ему были сразу по душе ясные работы Д. Фурманова, К. Федина, А. Толстого, Л. Леонова... Сталин все же оценил ряд фильмов Д. Вертова, Л. Кулешова, С. Эйзенштейна, Вс. Пудовкина, Ф. Эрмлера. Говорят, хорошо идут пьесы А. Луначарского "Оливер Кромвель", К. Тренева "Любовь Яровая", Вс. Иванова "Бронепоезд 14-69", Л. Сейфуллиной "Виринея". Ею жена Н. Аллилуева смотрела эти спектакли вместе с сотрудниками Наркомнаца. Хорошо, что такие большие режиссеры, как Вл. Немирович-Данченко и К. Станиславский, обратились к советским пьесам. Революция на сцене укрепляет революцию в жизни. Хотя и в ней мы все играем те роли, которые нам уготовила судьба.

Что происходило в живописи, музыке, Сталин знал хуже. С пренебрежением смотрел на все изыски "индустриальной живописи", авангардистов, конструктивистов, футуристов, кубистов. Люди, стоявшие за этими, малопонятными для него (а он был уверен, что и для других) "вывертами", не были, по его мнению, "приставлены" к настоящему делу.

Среди художников, мастеров кисти и резца, поэтов и писателей не прекращались жаркие споры. Спорили часто не о том, поддерживать или не поддерживать революцию. Дискуссии шли о формах искусства, свободе выражения, "точках отсчета" нового творчества и т.д. Как пестрая мозаика, мелькали с газетных страниц названия все новых и новых творческих союзов и объединений. Сталин считал, что в этом калейдоскопе нужно навести порядок. Правда, руки до этого у него не доходили; шла борьба то с одной, то с другой оппозицией. Луначарский, по его мнению, допускал слишком много "вольностей".

В партии нужно единство, нужен согласованный, принятый большинством курс. Последний съезд многое сделал в этом направлении. Сталину становилось все более ясно, что без индустриализации, коллективизации партия может не дать народу всего того, что обещала. Пока был ненавистный царь, помещики, буржуазия, тяготы борьбы были оправданны. Но ведь скоро - десятилетие со дня Октябрьского революционного восстания! Да, мы сбросили эксплуатацию. Дали крестьянину землю. Рабочие получили доступ к управлению заводами. Но почему так много недовольных? Почему дело идет медленнее, чем хотелось бы? Может быть, права в чем-то оппозиция?

Все говорят о бюрократии. Вот и сегодня в "Правде" опубликован доклад Лебедя "Меры к улучшению госаппарата и по борьбе с бюрократизмом". Вон как хлестко пишет: "Какие недостатки имеются в нашем госаппарате? Основные из них: раздутые штаты и низкая квалификация работников, причем последнее особенно надо отнести к низовому советскому аппарату. Громоздкость структуры, параллелизм в работе, бюрократизм и волокита, подбор специалистов не всегда правильный, основанный на слабом учете квалификации этих специалистов, наконец, плохой, а иногда и совершенно отсутствующий контроль исполнения заданий высших органов и контроль за работой самих учреждений"241. Вот об этом и Маяковский пишет...

У Сталина зреет мысль (правда, пока он не знает, как ее осуществить) ускорить разгром всех этих, изрядно всем надоевших оппозиций на платформе ускорения социалистических преобразований. Вот здесь-то и можно будет активнее нажать на интеллигенцию, полнее впрячь ее в общее дело индустриализации, переустройства сельского хозяйства. Тогда и брожений умов у этих художников будет меньше. В классовом обществе нет и не может быть нейтрального свободного искусства. Нужно, думал Сталин, привлекая известных старых мастеров, воспитывать своих, рабоче-крестьянских писателей. Антипролетарским элементам в культуре делать нечего...

Интеллектуальное смятение художников духа все чаще представлялось Сталину просто контрреволюционной ересью. Правда, менее опасной, чем та, которую проповедовал Троцкий. Похоже, борьба с ним достигла кульминации.

Прежде чем перейти к анализу последнего этапа борьбы с Троцким в стране, сделаю еще одно резюмирующее замечание. Мы сейчас говорили о культуре, интеллигенции и отношении к ним Сталина. Наиболее характерной чертой этого отношения стало полное неуважение свободы. Свободы творчества, свободы выражения, свободы постижения. Это не случайно. Сталин признавал лишь свободу власти. Он считал естественным отказ от свободы духа во имя силы, во имя могущества. Он, не задумываясь, мог пожертвовать личной свободой миллионов. В 30-е годы проблемы свободы для него уже не существовало. Свободой обладал только он (хотя и был пленником своей Системы). Даже формальный глава государства не имел "отношения" к свободе.

В начале 20-х годов Н. Бердяев был на приеме у М.И. Калинина с прошением об освобождении из тюрьмы писателя М. Осоргина, арестованного по "делу комитета помощи голодающим и больным". Выслушав знаменитого русского философа-идеалиста (с его трудами знакомы едва ли не во всем цивилизованном мире, но не на родине), М.И. Калинин заявил: "Рекомендация Луначарского об освобождении не имеет никакого значения; все равно, как если бы я дал рекомендацию своей подписью, - тоже не имело бы никакого значения. Другое дело, если бы тов. Сталин рекомендовал". Итак, уже тогда Калинин считал (и говорил!), что он, глава государства, по сравнению со Сталиным не "имеет никакого значения". А все это означает торжество несвободы. Так началось торжество свободы власти генсека.

Н. Бердяев в своей книге "Царство духа и царство кесаря" пишет, что "кесарь имеет непреодолимую тенденцию требовать для себя не только кесарева, но... и подчинения себе всего человека. Это есть главная трагедия истории, трагедия свободы и необходимости... Государство, склонное служить кесарю, не интересуется человеком, человек существует для него лишь как статистическая единица"242. Интеллектуальное смятение интеллигенции, часто протест, творческое молчание были результатом покушения на свободу. Кесарь и свобода несовместимы. То, что составляло идеальное видение социализма, исключало идолопоклонство. А единовластие - наоборот, предполагает и требует его.