Илья Муромец. - Иван Кошкин

Улеб и Сбыслав коротко поклонились и пошли выполнять княжеский приказ.

Оставшись наедине с Муромцем, Владимир поскреб бороду:

— Значит, думаешь, Калин Ратибора ждал?

— Думаю — его, — ответил богатырь.

— И больше ждать не будет? — напряженно спросил князь.

— Ему смысла нет, — покачал головой Илья. — Теперь не то что прежде — десять тысяч воев печенегам страшнее Заставы.

— Почему?

— Потому — они теперь Калина боятся сильней, — тихо сказал витязь. — Раньше-то налетишь на сотню, пяток срубишь, десяток конем стопчешь — ан они уже и прыснули в стороны, что мыши. А теперь — не-е-ет. А кучей, знаешь, и мыши кота едят. Так что больше Калину ждать нужды не будет.

— К полудню, не позже, он узнает, что Ратибор с войском подошел, — медленно сказал Владимир, — и больше ему ждать нет нужды... А пойдем, Илья, вместе попаримся, баню сейчас топить поздно. А уж если что — лучше чистым помирать.

Вокруг них уже ожил двор — бегали люди, из полков на смену ночным вестникам, что находились неотлучно при князе, прискакали дневные гонцы.

— В печи будешь париться, княже? — удивился витязь.

— По молодости и не так приходилось, — махнул рукой Владимир.

Сказав управителю, где они будут, государь и богатырь пошли в гридницу, где огромная печь — на всю дружину в ней пекли хлебушек — как раз остыла с ночи до того, чтобы в ней прокалиться, но не изжариться. Парились молча, без обычных прибауток, хлестали друг друга вениками на совесть, щелоку не жалели, на битву идти положено чистому. Помывшись, вылезли, отдуваясь, сунулись за одеждой — на лавках лежало чистое.

— Я девушкам велела вам чистое собрать, — сказала из-за двери Апраксия.

— Спасибо, матушка, — ответил Илья.

Рубаха и порты были новые, дорогого крепкого сукна — не пестрядь какая, и пришлись как раз впору. Видно, хотел государь тогда своего богатыря по-чествовать, а вместо того посадил в глубокий погреб. Одевшись, вышли в сени — княгиня с тремя служанками тут же захлопотала вокруг мужа: бородушку расчесать, волосики бы уложить, князь сердито отмахивался, но был усажен на лавку и умолк. Илья покачал головой и вышел вон, чувствуя странную зависть — уж его борода никому, кроме него самого, не надобна. Рассказав проснувшемуся Бурку Улебовы новости, Илья принялся проверять сбрую, оружие и доспех. Ночью-то приглядеться никак, но уж теперь каждую заклепочку пошатаем, каждый шов дернем — не для кого-то, для себя стараемся. Расправил перья на стрелах, посмотрел, как сидят наконечники на копьях, не рассохлись ли древки. В работе время шло незаметно. Вернулся с Почайны Сбыслав, из полков приехали воеводы, оставив вместо себя младших. Киевский полк над всеми был старший, под его прапором стояли те, чьи прадеды ходили еще с Олегом, а уж дружина в былые времен и вовсе ближе всех к Владимиру на пиру сидела. Таким людям почет оказать незазорно, да и чего греха таить: всем хотелось посмотреть — как-то князь встретится с войском, что от него отъехало.

Красно Солнышко решил встретить войско не в городе, а на шляхе, чтобы если и будут между ним и суровым Ратибором резкие, немирные речи, то киевлянам бы этого не видеть. Потому следовало поспешать, и, быстро облачившись в княжеское платье, надев простую кольчугу и варяжский шлем, Владимир вздел себя в седло и на рысях повел отряд из Киева, а за воротами и вовсе поднял коня в скок. Перемахнув через древний вал у Лыбеди, всадники влетели в лес, широкая прямоезжая дорога вывела на большую поляну — в три перестрела длиной. Здесь Владимир остановился и спешился, приказав остальным оставаться верхами. Передав поводья отроку, князь вышел вперед и, скрестив руки на груди, приготовился ждать. Илья переглянулся с Гореславом Ингваровичем, старый черниговец еле заметно улыбнулся, богатырь в ответ чуть наклонил голову — оба поняли, чего хотел Владимир. Выйдя пешим впереди отряда, государь своей волей умалялся перед дружиной, показывал смирение. Да и стоя ногами на земле, люди иначе говорят, чем сидя в седлах.

Ждать пришлось недолго — не прошло и получаса, как на поляну рысью выскочил молодой воин в коротком нагруднике из стянутых ремешками стальных пластин — не иначе еще отцовская, а то и дедовская хазарская добыча. Увидев перегородивших дорогу воинов, дозорный быстро повернулся в седле и трижды прокричал вороном, через минуту из леса выскочил десяток всадников — Ратибор никогда не ходил, не выслав вперед крепкие сторожи. Десятник — парень, чуть старше своих воинов, близко подъезжать не стал, но что-то приказал одному из отроков, и тот умчался назад. Теперь уже явственно был слышен глухой гул — то ступали многие и многие тысячи копыт, и вот из-за поворота лесной дороги по четыре вряд начали выезжать всадники. Все они, как на подбор, красовались на могучих высоких конях, на каждом льдисто поблескивала в редких, сквозь листву, лучах солнца начищенная броня, со шпилей высоких украшенных шлемов свисали алые яловцы. Длинные копья, расписные длинные щиты, что закрывают конника от носа до колена, тяжелые мечи — воины старшей дружины выступали впереди, чтобы пыль не садилась на дорогие одежды и доспехи. Оружие в обоз на телеги не складывали, каждый готов был в бой в любую минуту — только наклонить копья, стегнуть коней — и никто не устоит перед ударом могучей конницы, лучшего воинства Русской земли. В первом ряду под червонным прапором с искусно вышитым Архангелом Михаилом ехал могучий воин в дорогом цареградском доспехе из связанных шелковым шнуром стальных пластин. Годы витязя шли к закату — усы, свисавшие до груди, были снежно-белыми, загорелое лицо избороздили глубокие морщины, глаза из-под кустистых сивых бровей смотрели тяжело. Ратибор Стемидович начинал ратную службу еще со Свенельдом — воспитателем неистового Святослава. Потому и жив остался, когда князь сложил голову на порогах, что шел со Свенельдовым отрядом — не на ладьях, а конно, по берегу. Храбрый воин и искусный воевода, Ратибор помимо прочего был упрям и с годами сговорчивей не становился, но войско его любило и называло «батько». Не раз седой волк водил старшую дружину в самую сечу, поскакивая на коне впереди полков. Многие были обязаны ему жизнью, и не найдется в Киевском войске человека, что не отдал бы за любимого воеводу буйну голову.

Выехав на середину поляны, Ратибор поднял руку в тяжелой боевой рукавице, и словно волна побежала по рядам, уходящим за поворот, — искусные наездники осаживали коней на месте, никто не уперся мордой в круп передним, не было ни драк между конями, ни ругани между всадниками. С минуту старый воевода смотрел на князя, что стоял впереди, пеший перед конными, затем отдал копье воину справа, стряхнул с плеча щит и передал дружиннику слева. Легко соскочив с коня, кинул повод знаменному и, тяжело ступая кривыми от долгой конной службы ногами, пошел к Владимиру. Илья почувствовал, что рука против воли сжимается в кулак: что-то скажет Красну Солнышку злоязыкий старик? С Ратибора станется выложить такое, что Владимиру стерпеть будет никак нельзя. Видно, и остальные думали о том же — потому мертвая тишина воцарилась на поляне, даже птицы лесные вдруг умолкли, и само солнце, словно страшась, ушло за тучу. Не доходя трех шагов до государя, воевода остановился и несколько долгих мгновений смотрел на своего господина, затем снял с седой головы шлем и медленно согнулся в поясе. Владимир не дал старцу довершить поклон, подскочил вперед, словно молодой, поднял и крепко обнял. Плечи Красна Солнышка вдруг затряслись, и Сбыслав, стоявший рядом с Муромцем, потрясенно понял: князь плачет. Не как тогда, при встрече черниговцев, не лицемерно пуская скупые, выверенные слезы, — Владимир рыдал в голос, и Сбыслав почувствовал, что теперь и у него перехватило горло. Да и не у него одного — вот всхлипнул кто-то за спиной, вот вытер глаза Ратиборов знаменосец.