Осьминог - Анаит Суреновна Григорян

– Вы правы, Фэн-сан, – покорно согласился Курода.

– Чудно́й ты все-таки! – Рассмеялась Сюн. – Ну, давай, пойдем, а то будешь на них долго смотреть – еще оживут.

– Вы фантазерка, Фэн-сан.

– А ты зануда!

Она нажала на кнопку вызова, и где-то в глубине дома раздался протестующий скрежет старого механизма.

Курода лежал на узкой кровати, глядя на неподвижные лопасти потолочного вентилятора. Выпитый за вечер алкоголь окончательно выветрился у него из головы, и спать совершенно не хотелось. Сюн, наоборот, уснула почти сразу же, как только ее голова коснулась подушки, и теперь мирно посапывала, свернувшись калачиком и прижавшись спиной к стене, чтобы уступить ему побольше места. Курода повернулся к ней: без одежды девушка выглядела совсем крохотной и беззащитной. От ее шеи там, где билась сонная артерия, исходило едва различимое голубоватое свечение. Он осторожно, чтобы не разбудить Сюн, протянул к ней руку и провел пальцами над ее кожей, едва ее не касаясь. Свечение усилилось, как будто притягиваемое магнитом, а когда он убрал руку, поднялось вверх, на мгновение задержалось на приоткрытых губах спящей и исчезло, стоило ей сделать очередной вдох. Часы Куроды, лежавшие на прикроватной тумбочке, механически тикали.

Однажды, когда он вместе с господином Каваками зашел в океанариум в нагойском порту, в одном из аквариумов девушка, одетая русалкой, развлекала детей: надолго задерживая дыхание, она погружалась в воду, подплывала почти вплотную к стеклу, улыбалась и махала детям рукой. Вокруг ее огромного радужного хвоста носились стайки мелких рыбешек.

– Как думаешь, Курода-кун, она не может утонуть? – Обеспокоился господин Каваками.

– Нет, что вы, Каваками-сан, эта девушка – профессионал, – уверенно возразил Курода. – С ней не может приключиться ничего подобного.

Вокруг «русалки» расходились во все стороны голубоватые волны. Она весело помахала им рукой и вынырнула, чтобы глотнуть воздуха: на мгновение Куроде показалось, что он слышит, как быстро-быстро колотится ее сердце. На воздухе влажные волосы облепили ее лицо, похожие на темные нити морской тины.

– Надо же, – господин Каваками покачал головой. – На вид она гораздо младше моей Ёрико.

В маленькой комнатке было душно, и от старого матраса немного тянуло затхлостью. В какой-то из соседних квартир спорили мужчина и женщина.

– Всю молодость мою промотал в патинко![261] – Заунывно жаловалась женщина. – Где деньги, я тебя спрашиваю?

– Отстань! – Огрызался мужчина. – Дай поспать!

– Поспать ему дай! Сам допоздна сидел за игровыми автоматами, а теперь, видите ли, я ему спать не даю! Ну, признавайся, всю зарплату спустил? Всю до последней иены?

– Да замолчи ты уже, соседи услышат!

– Пусть слышат! – Не сдавалась женщина. – Нет больше сил моих терпеть! Пусть все знают, что мой муж – бессовестный человек! Бессовестный, никчемный человек! Признавайся, опять ходил сегодня в казино? Ну?!

– Не твое это дело!

– А чье же это тогда дело, бессовестный ты человек! Всю мою жизнь промотал, всю мою молодость… а я была красотка, не чета нынешним вертихвосткам, и какие мужчины за мной ухаживали! А я выбрала тебя – где, скажите на милость, были мои глаза? Ты ведь все деньги, оставленные мне родителями, спустил на эти проклятые блестящие шарики!

– Ты бы предпочла, чтобы я умер, – угрюмо сказал мужчина.

Женщина вместо ответа расплакалась.

Курода погладил Сюн по волосам: они у нее были мягкие и тонкие – и вправду как у китаянки, а не тяжелые и плотные, как у японских девушек.

– Ну-у, красавчик, не уходи… – Пробормотала она сквозь сон. – Останься…

Она попыталась ответить на его ласку, но ее пальцы, неловкие и слабые со сна, бессильно скользнули по его запястью.

– Все в порядке, Фэн-сан, – прошептал Курода, – я здесь.

Она не ответила.

Он неслышно выскользнул из-под одеяла, снял со спинки единственного в комнате стула свой костюм, оделся и вытащил из внутреннего кармана пиджака бумажник. В бумажнике нашлось сорок тысяч наличными[262]: Курода положил их на прикроватную тумбочку и, в последний раз посмотрев на спящую Сюн, вышел из комнаты. Только спустившись на лифте и оказавшись в коридоре с девочкой и гигантской кошкой, он сообразил, что оставил наверху часы, поколебался несколько мгновений, но решил за ними не возвращаться.

Александр подумал, что пройти вдоль южного побережья острова по относительно ровной местности будет разумнее, чем сразу бежать вглубь по узкими улочкам, зажатым между одно- и двухэтажными домами, хоть так и выходил небольшой крюк. Он был уже на полпути к дому Изуми, когда земля задрожала в очередном приступе лихорадки: он с трудом удержался на ногах, подумав, что со стороны, должно быть, выглядит как пьяный. От этой мысли ему стало немного веселее. Из краткого курса по безопасности, прочитанного перед отъездом, он помнил не много, а сейчас и того меньше, разве что то, что начинается все обычно с более слабых толчков и заканчивается более сильными, длящимися три-четыре минуты, после чего следуют повторные толчки или афтершок, и что вероятность всего этого не слишком высока, особенно если едешь работать на какие-то пару лет. За пару лет вряд ли может случиться что-то из ряда вон выходящее. Из открытого окна одного из домов раздался детский плач:

– Ковай, ковай, папа, ковай![263]

Он огляделся, пытаясь понять, где находится ребенок, но в царящей вокруг какофонии источник звука было определить невозможно. Следующий толчок сбил Александра с ног: упав, он ударился правым коленом и сжал зубы, чтобы не закричать от боли.

– Ковай, ковай! – Продолжал надрывно плакать ребенок. – Па-апа, ковай!

Александр положил ладони на теплый влажный от дождя асфальт, напряженно приподнимавшийся, будто какое-то огромное животное пыталось выбраться из немыслимой геологической глубины на поверхность. По краям дороги появились длинные трещины, отделившие ее от окружающей земли, и вся дорога задвигалась, как лента траволатора в аэропорту Нарита.

– Успокойся, – вслух попросил Александр. – Ну пожалуйста, успокойся!

Земля на долю мгновения замерла, как будто вняв его просьбам, после чего начала дрожать еще сильнее. Он некоторое время постоял на четвереньках, борясь с желанием лечь плашмя и прижаться к асфальту всем телом, только бы эта сила перестала мотать и швырять его, как беспомощную марионетку (ему представилось, как два борца сумо, схватив за руки худого человека в деловом костюме и галстуке, тянут его в разные стороны и перебрасывают друг другу, как мяч для игры в кэмари;[264] эта картина сопровождалась отрывком из какого-то банковского договора: «…является следствием действия обстоятельств непреодолимой силы, возникших в результате событий чрезвычайного характера…»).

– Ну уж нет! – Дождавшись краткого перерыва между толчками, он вскочил на ноги и побежал по дороге, стараясь не наступать на появляющиеся на глазах трещины в асфальте. Вой тревожной сирены, верещание автомобильных сигнализаций, испуганные возгласы людей, грохот падающих предметов и треск электричества в рвущихся проводах заглушали шум ветра и дождя. Через некоторое время он перестал различать плач ребенка: то ли тот был уже слишком далеко, то ли родители добрались до него и смогли успокоить. Краем глаза он заметил, как тяжелая крышка люка у края дороги сначала приподнялась, как створка раковины мидии, потом с дребезжанием съехала в сторону, и из открывшегося отверстия хлынула мутная вода.

– Пожалуйста, успокойся… – Умоляюще пробормотал Александр и почувствовал во рту соленый привкус пота. – Пожалуйста…

За очередным поворотом дороги он увидел в паре десятков метров от себя ресторан «Тако». Он думал уже свернуть в ближайший переулок, как вдруг его внимание привлекло какое-то движение на темном асфальте, едва различимое