Грозное лето - Михаил Соколов

— Вот так всегда: я вынужден искать метрдотеля, а не он меня, — и ушел.

— Штабс-капитан, вы — наблюдательный человек? — спросил Кулябко. — Метрдотель и не должен подходить к нему, ибо для Крылова оставлен столик…

— И то правда, — согласился Александр. — Значит, вы тоже кое-что заметили, штаб-ротмистр?

— Замечать — это моя профессия, дорогуша, — перешел Кулябко на панибратский стиль, — и именно поэтому я вчера сделал вид, что напился, надеясь заманить эту блестящую, как новый пятак, бестию в корчму, якобы на чарку смирновской, чтобы кое-что выяснить, но он — не лыком шит, не пошел, а я со злости устроил вам скандал. Прошу извинить меня великодушно.

Александр тоже извинился:

— И я прошу у вас извинения, штаб-ротмистр, глупо получилось.

— Вот и квиты, дорогуша, и вы мне положительно нравитесь.

— Благодарю… А… А что вы здесь намерены делать, не помешаю ли я вашему романтическому промыслу? — спросил Александр немного иронически.

— Понаблюдаю. А потом постараюсь поймать его с поличным и повесить, как сказал великий князь Распутину. Знаете об этом? Распутин прислал в ставку телеграмму из своей деревни, из Покровского: я хочу навестить ваше императорское высочество, когда оправлюсь, мол, после раны этой психопатки Гусевой, соблаговолите ли принять раба грешного и бывшего лекаря вашей охотничьей собаки, Григория Новых, в народе — Гришку Распутина? Ну, великий князь — человек, не очень любящий конокрадов и авантюристов, и поэтому и ответил: «Приезжай. Повешу». Хотя сам же его и породил, некогда пригласив лечить свою охотничью собаку. Вот как меняются времена.

Александр уже слышал об этом и спросил:

— То, что великий князь так ему ответил, это вполне понятно. Но Вырубова, Вырубова, неужели позволяет…

— Позволяет. Позволила вполне, уж мы то хорошо знаем, — прервал его штаб-ротмистр. — Но мы отвлеклись, мой друг. Меня сейчас интересует не Вырубова и не ее кумир, который уже всех княгинь перещупал, пардон, а Крылов. Я убежден, что сей субъект связан с польскими националистами Пилсудского или с нашими крайне левыми и получает где-то противоправительственные прокламации — то ли в костеле, то ли здесь, а затем распространяет их среди нижних чинов армии. Вчера в Белостоке на заборах именно подобные вещи и были обнаружены, к счастью, в небольшом количестве.

Александр был совершенно разочарован. Так вот о чем печется штаб-ротмистр: крамолу ищет. И не стал скрывать своего разочарования, а, горько усмехнувшись, произнес:

— А я полагал, что вы о других вещах беспокоитесь, куда более существенных для нас сейчас, а вы, простите, помешались на сих прокламациях. Какие могут быть польские националисты или наши левые, когда вся страна, вся Россия поднялась в едином порыве против врага и жаждет отмщения ему? К тому же великий князь обнародовал свой манифест к полякам, после коего пану Пилсудскому нечего будет делать.

Штаб-ротмистр насторожился. Что он, этот бесцеремонный штаба фронта офицер, не понимает таких элементарных вещей, как противоправительственная агитация? Как призывы превратить войну в гражданскую междоусобицу, дабы свергнуть существующий государственный строй? Но в таком случае чему вас учили в артиллерийской академии, сударь? И готов был сказать: «Штабс-капитан, а вы определенно вынуждаете меня хорошенько присмотреться и к вам», но понимал: глупо. И сказал не без иронии:

— За такие слова нас с вами, а вас — наверняка могут и того… на передовые позиции, в лучшем случае. А в худшем… Вы понимаете меня, пардон.

Александр вспомнил, что говорил о Кулябко Максим Свешников, и сердито сказал:

— Крылов несколько часов держал у себя очень важную и совершенно секретную депешу Самсонова. Для чего, вы можете спросить меня? Для того, вполне возможно, чтобы снять копию и передать вражеской разведке, в лазутчиках коей в нашем тылу нет недостатка. А вы, пардон тоже, занимаетесь черт знает чем: пьете для того, видите ли, чтобы изловить шпиона. Срам, штаб-ротмистр.

Штаб-ротмистр Кулябко неторопливо покрутил свой рыжий левый ус, как будто он был у него единственный, любимый, потом стрельнул в Александра привычным, испытующим взглядом, потом улыбнулся слегка, будто честь оказывал вниманием, и наконец произнес явно покровительственно:

— Не ожидал, не ожидал, штабс-капитан. Право, вас с успехом можно принять за контрразведчика. И знаете что? Постарайтесь придумать какую-нибудь причину и удалиться, — чарку примирения выпьем после. Мне нравится, что мы с вами одинаково смотрим на некоторых субъектов, которые наконец проявились, как негатив фотографии. Смею уверить: если наши с вами подозрения подтвердятся — полагайте, что и у меня появится какой-нибудь милый всякому военному сердцу крестик или медалька.

Александр подумал: «Вот и весь ваш патриотизм, сударь. И носит же подобных земля-матушка!», а вслух сказал:

— Извольте… Скажу, что супруга должна приехать из Петербурга в Варшаву санитарным поездом, и оставлю вас.

— Отлично, — согласился штаб-ротмистр и, увидев возвращавшегося Крылова, артистически юлившего между столиками, приветливо воскликнул: — Наконец-то! О, да вы и шампанского раздобыли! Расчудесно же, черт подери. Не так ли, штабс-капитан?

Александр поблагодарил и сказал то, что задумал, но Крылов воспротивился и заявил:

— Нет уж, штабс-капитан, я не для того раздобыл у метрдотеля эту серебряную бутылочку, — похлопал он по бутылке с вином, — чтобы отпускать друзей несолоно хлебавши, как говорят. Так что прошу… — сделал он широкий жест, но Александр настоял на своем и ушел.

И — удача: вскоре и уехал в Белосток с товарным поездом, везшим на фронт припасы боевые, и продовольственные, и фуражные.

«Супруга. Меня ждет. Приехала из Петербурга… Ну и фантазия у вас, Александр Орлов, можно романы сочинять. Гм. А почему бы ей и не приехать? Врач, хирург… Вполне может поступить в санитарный поезд», — рассуждал он.

И диво дивное! В Белостоке он встретил именно супругу. Возле санитарного поезда с золотыми буквами на вагонах: «Цесаревич Алексей», средь гама и шума солдатского, на перроне вокзала, окруженную со всех сторон ранеными, перевязанными бинтами, платками, а то и просто тряпками, серыми и черными, на костылях и с палками в руках, что-то требовавшими, кричавшими — не понять было.

Александр и не узнал ее в первые секунды, так как она стояла к нему спиной, как не узнал и вокзала Белостока, бывшего несколько часов тому назад совершенно безлюдным и тихим и совершенно не похожим на этот бедлам, крикливый, запруженный людьми и составами поездов с огромными красными крестами на боках, расцвеченный белыми халатами и передниками сестер милосердия, врачей, санитаров.

Надежда, та, что стоит в центре толпы и что-то объясняет раненым и куда-то указывает рукой — по этой именно руке угадал, по золотому кольцу — массивному, необычному, — а когда Надежда обернулась, глазами ища кого-то, он увидел ясно: она.

И она увидела его и как обернулась, так и осталась стоять, глядя на него широко раскрытыми, удивленными, и неверящими, и испуганными глазами под большими черными бровями, которые на белом фоне ее косынки, что была перехвачена булавкой под подбородком, казались совсем угольными.

— Господи, неужели… — скорее понял Александр ее слова, чем услышал, и шагнул в толпу раненых, и без всяких церемоний и без лишних слов привлек ее к себе.

— Надя… Я только что сказал друзьям, что еду встречать тебя, выдумал, и вот…

Она молчала, и слезы тихо выкатывались из ее глаз, но она быстро смахнула их, словно не хотела, чтобы он заметил их.

Солдаты, офицеры — все, кто был возле нее, — уважительно расступились и заулыбались, подмигивая дружески и многозначительно, а некоторые вздыхали громко и тоскливо восклицали:

— И скажи, привел же господь свидеться?!

— А сестрица, сестрица полымем взялась от радости. А моя с детишками… Эх!

— А ну, расступись, братцы, дайте их благородию и мужней сестрице возрадоваться по-семейному.

И солдаты расступились.

А Надежда — вся в белом, с красными крестиками на косынке, на правой руке и на переднике, умолкнувшая и растерянная — смотрела на Александра и ничего не говорила, а потом вдруг вспомнила и виновато сказала всем, кто был возле:

— Извините, господа. Муж… Я сейчас, я скоро…

Со всех сторон послышалось:

— Ничего, сестрица, мы ж все понимаем…

— Не сумлевайтесь, сестрица, у нас тоже есть дома женки. Эх!

— Братцы, а айда напрямик к вагонам, там все и определим, кому куда. Пущай люди посмотрят друг на дружку и поворкуют.

— Не всякому господь посылает такую радость на войне.

Как Александр и Надежда оказались в стороне, возле водосточной трубы, которая тоненько звенела, будто от дождя, или он шел, а они и не заметили, и почему возле них не было посторонних, — они не поняли, а когда поняли, улыбнулись и засмущались, как жених и невеста.