Гладь озера в пасмурной мгле (сборник) - Дина Рубина

С удивлением она вспоминала, что с утра не ела, да и не хотелось, собственно... Он ужасался и говорил, что она худа уже до антиэстетической степени. «До безобразия!» – восклицал он, и она верила, что именно так и выглядит в его глазах.

Вера отвинчивала крышку термоса, брала с подоконника еще одну пиалу, наливала чай... с улыбкой рассказывала о детях: как, например, сегодня пятилетний Игорек, единственный сын пары молодых врачей и внук замминистра энергетики Узбекистана, минут десять благоговейно следил за тем, как Вера закрашивает на его листе вазочку с маками, потом застенчиво спросил:

– Вы не могли бы стать моей мамой? Однажды она задумчиво улыбнулась и сказала:

– Жаль, что у меня не может быть детей...

– Как?! – Лёня встрепенулся слишком горячо, слишком испуганно:

– Но... Вера... Господи, мама организует вам любого специалиста, у нее пол-Москвы друзей, вы только ска...

Она усмехнулась:

– Нет-нет... я здорова... Я имею в виду совсем иное. Ребенок должен расти в любви, понимаете? Его надо любить ежеминутно... вот как меня любил дядя Миша...

– Но я не понимаю, почему вы...

– Да все потому же... – Помолчала, нахмурилась и сказала. – А я, к сожалению, не способна любить – как писали в старых романах – «всем существом»...

– Вы клевещете на себя! – выкрикнул он с таким выражением на лице, точно она его оскорбила.

Она взяла мастихин, протянула руку к холсту... медленно соскребла бугорок засохшей краски...

– Нет, – проговорила она, вздохнув... – Наверное, где-то там, по ремесленному ведомству, всю мою душу целиком безжалостно посвятили смешению красок на палитре и замазыванию холстов...

...До позднего вечера, до тех пор, пока сторож Хамид не являлся, деликатно постукивая костяшками пальцев в дверь, – будто они бог знает чем там могли заниматься, – Лёня рассматривал написанное ею за день, помогал натягивать новый холст на подрамник, мыл кисти и каждую минуту учил ее жизни.

Кстати, немного и выучил. Она – очень медленно – стала меняться к лучшему: в одежде, в манере себя держать... Научилась слегка улыбаться, просто так, навстречу незнакомому человеку – (презумпция дружелюбия! – настаивал он, ибо знал толк в этих делах), – чего в детстве и юности не умела совсем.

Однажды она расхохоталась на какую-то Ленину шутку, и он оторопел от красоты безупречного ряда ее зубов, вдруг понимая, что впервые видит это лицо освещенным таким белоснежным эмалевым сиянием.

– Черт побери, Вера, – пробормотал он... – Этот оскал, как сильный аргумент, мы должны включить в стилевую композицию личности...

Но чаще она восставала против его педантичности, – того, что сам он называл «вниманием к каждой детали», а она – «занудливой въедливостью».

– Лёня, отстаньте от меня! Я – художник, а не светская львица! – вспыхивая, говорила Вера. – Чем, собственно, вам не нравятся эти туфли? Как вы смеете, вообще?! Я их купила в лавке на Алайском, очень недорого и...

Он хватался ладонями за щеки и мучительно стонал, как будто внезапная зубная боль пронзала всю нижнюю челюсть.

– Вы не можете носить такие туфли! – с выражением зубной муки на лице говорил он. Затем вскакивал и, отмеряя широкие шаги по мастерской, читал ей лекцию о стиле одежды.

Сам он не только хорошо, со вкусом был одет, не только умел доставать у неведомых Вере спекулянтов самые добротные и модные вещи, но и обладал врожденным вкусом ко всему, что касалось стиля – одежды ли, помещений, да и просто умения себя держать. Возможно, тут сказывалось домашнее воспитание: Лёня рано, лет в пятнадцать, остался без отца, известного в Узбекистане архитектора, но мать, Маргарита Исаевна, хирург-отоларинголог, посвятила сыну всю душу, намерения, любовь... Мать и сын были нежно друг к другу привязаны, жили вдвоем в большом пятикомнатном доме на улице Кафанова, и если Лёня вечером не приезжал, Вера знала, что сегодня он ведет маму в театр или на концерт заезжего музыканта.

Саму ее он уже не пытался пристрастить к опере, после одного незадачливого посещения «Дона Карлоса», где партию главного героя исполнял отличный тенор из Кировского театра, – грузный пожилой певец, тяжело опускавшийся на одно колено и с трудом принимавший исходное положение. Потряхивая толстым задом, особенно комичным в тесных бархатных панталонах с оборками, он короткими перебежками между ариями и дуэтами пересекал пространство сцены, прижимал обе руки к своей дамской груди и выводил рулады, страдальчески поднимая брови.

Круг знакомств Леонида Волошина не поддавался исчислению: иногда Вере казалось, что он знает всех – просто всех жителей города. Хотя, конечно, этого быть не могло. Но когда они вдвоем оказывались в какой-нибудь компании – это происходило очень редко, вытащить Веру на люди было трудно, – каждый раз выяснялось, что он знаком со всеми присутствующими, и уже через минуту диктовал кому-нибудь телефон именно того человека, который «справится с этой вашей проблемой одним мизинцем!»... Вера такие вечера не любила, с неудовольствием обнаруживая в себе некоторое раздражение от того, что он ускользает, раздваивается, размноживается, и как бы перестает ей принадлежать целиком. Почему-то в их странных, неопределимых, никак ими обоими не называемых отношениях все сложилось так, что его свободное время, его забота, его мысли должны быть заняты ею... Одно слово – ангел-хранитель, денно и нощно приставленный...

Хотя иногда она спохватывалась и восставала против его опеки. И кричала, чертыхалась, грубила ему... Ему – единственному человеку, которому могла сказать все, что приходило ей в голову.

Вера повернулась к Лёне: судя по благостному выражению лица, тот наслаждался. «Как вы можете на это смотреть?!» – шепотом спросила она. – «Тихо! Оперу не смотрят, а слушают»... – «Но это безобразное пренебрежение к визуальному ряду, к образу!»... – «Я вас убью, – прошептал он. – Закройте глаза и слушайте этот великолепный голос!»... – «Закрыть глаза?!» – воскликнула она, так что зашикали вокруг. – «Вы с ума сошли?! Я художник!» – и, немедленно поднявшись, стала пробираться к выходу через возмущенных любителей оперы...

В день расставания, в аэропорту, он с горечью скажет, что она всегда относилась к нему, как знатная госпожжа к рабу, при котором не стыдно обнажиться до полной и исчерпывающей наготы... Однако это не было правдой. Не было полной правдой...

С течением времени обнаружилось – однажды утром Вера спохватилась, перебирая одежду в шкафу, – что почти целиком им одета, и внутренне взъерепенилась, решила положить этому конец!

Когда вечером, как обычно, «зарулив по пути с работы», он небрежно вынул из портфеля – «тут пустячок по случаю» – элегантную длинную, натурального шелка накидку, – явно ручная роспись! – Вера заорала:

– По какому случаю?! Вы сейчас пойдете к чертовой матери с вашими пустячками и вашими случаями, модельер несчастный!!!

Он так и застыл с накидкой, развернутой в его руках, точно собрался торговать ею на воскресной толкучке, на ипподроме...

– Я что, ваша содержанка?! – кричала она.

– Нет, к сожалению... – ответил он кротко, с застывшей улыбкой глядя опять на ее, полуоскаленные в крике, белейшие зубы. И этот его беспомощный тон вдруг сбил ее со скандальной ноты, она сразу увидела себя со стороны – бешеную, неуправляемую. Это была мать, мать – во всем ее великолепии... И она сникла, сдалась...

– Еще не хватает, – бормотала, – чтобы...

– ...не хватает... – тихо сказал он. Аккуратно сложил накидку и упрямо сунул в ее холщовый мешок на стуле. Она повсюду ходила с этой неряшливой, свисающей до бедра сумой.

– Да, кстати, – добавил при этом... – Вот, мешок... вполне неплохая идея. Это стильно. Но он должен быть другим...

29

Между тем начиналось время, предсказанное когда-то пьяненьким дядей Мишей. Империя не то чтобы качнулась или стала осыпаться, но несколько утратила чувствительность своих щупалец... Они стали разжиматься, пока еще не выпуская колонии, но заметно ослабив хватку...

В Ташкенте стали появляться иностранцы. Не те уроженцы гордой Африки и дружественных ближневосточных, пока еще покорных западу, окраин, которыми были полны некоторые высшие учебные заведения, вроде Ирригационного института, а залетевшие в Ташкент за какой-то своей надобностью представители торговых фирм, дипломаты, журналисты либеральных западных изданий, странствующие слависты, в своем безалаберном любопытстве рискнувшие из Москвы или Питера заглянуть в глухие азиатские края.

...Художники стали продавать картины. За сущие копейки, конечно, но мысль о том, что твоя работа уплывет за кордон и там, когда-нибудь, возможно... Картины помогали переправить на запад дипломатической почтой люди осведомленные в подобных делах... Собственно, Лёня и был одним из таких людей; то обстоятельство, что его дядя, майор советской армии, когда-то, в конце сороковых, уехал в Израиль, а в конце шестидесятых, женившись на американке, перебрался в Чикаго, связывало Леню с Западом множеством не всегда им афишируемых разнообразных нитей.