Ангел - Сергей Демченко

Не раз и не два возликовал за свою жизнь Кафых тому, что оказался столь послушен он воле и наказам старейшин рода. Что сохранил он для своих предками завещанные основы и правила жизни. Казалось, их не берёт ничто. Ни лихорадка, ни болезнь весеннего клеща, ни «огонь грудной», сжигавший человека к сорока пяти его вёснам.

Их женщины сохраняли свежесть лица, радость и молодость тела ещё много, много лет спустя после того, как угасали и высыхали, покрывались безобразными складками старческих морщин первые красавицы ближайших родов Эгнуга, Итхыга, Кытхыба, Йейеркурга…

Словно хранил и оберегал их род кто-то неумолимый и грозный, кого остерегались даже хвори.

Породниться с детьми Тынуха считалось большой и мало кому даваемой удачей, но редко кто на это отваживался в силу боязни оказаться «причастным» к силам зла. И только дальние родственники, Ыйячхыги, посмеиваясь, сватали дочерей и принимали в семью сыновей Тынуха.

Им-то что? Наверное, «своих» злое коварство духов не задевало…

Дети обоих родов от этих браков рождались здоровыми, на удивление крепкими. И почти все они выживали, порождая злобную и тихую зависть немногочисленных, разбросанных по окрестностям, «соседей».

У тех смертность по некоторым годам превышала приплод.

И добычей богатой все эти десятилетия славились и радовались потомки этого Тынуха. Всегда их стада были тучны. Всегда полны были лодки и плетёные «улиткой» застрежи жирной, крупной и вкусной рыбы муксун, мелких и сладких на вкус рыб ряпушка, хариус. Казалось, река была послушной слугою рода. Редко их охотники приходили и из леса с пустыми руками. Всегда их заплечные торбы оказывались набитыми то перелётной гусём, уткой. То крупным и откормленным зайцем, то куницей и белкой, то глухарём да тетеревом… А и приходя почти пустыми, лишь снисходительно смеялись сегодняшней неудаче, словно радуясь тому, что зверь сегодня «отдыхал» от их метких стрел, ружей и копий; словно извинялся он, виновато зализывая раны, обходя их многочисленные силки, настороженные ловушки и ямы. А прогулки по пламенеющему осенней листвою или по робко возрождающемуся весеннему лесу лишь развлекали их, давая возможность, вместо дичи, попутно набрать грибов, ягод, трав полезных и приятных. Осмотреть свои владения, присмотреть новые места охоты и рыбной ловли…

Что и говорить — разговоров в тайге об этом «чуде» в недрах рода издревле было немало. Испуганных, и завистливых. И даже нет-нет, а летели тихо из чащи в охотников Тынуха трусливые злобные стрелы и дротики…

Разорялись и обкрадывались их ловушки…

Но тем всё было нипочём. Не брали их стрелы, летели мимо, да вновь и вновь исправно бежал зверь к их засадам, брал приманку, угождал в яму, в капкан…

Оттого и рос, и крепчал род. И всё сильнее становился, и захоти он вскоре диктовать здесь свою волю, уже мало бы нашлось желающих стать на его пути.

Уж больно вольготно гостила в их жилищах капризная и сытая Удача…

И вот этой весной всё словно оборвалось. И если по лету не особо ещё тревожился Кафых, списывая скудость даров природы на временные факторы, то уже к осени его беспокойство разрослось не на шутку.

Первым тревожным сигналом послужила смерть молодой красавицы Тяэхе, с замужеством которой род связывал определённые надежды.

Накануне она ходила в лес собирать кору с деревьев. Зимою из неё можно делать терпкий настой, позволяющий организму справляться с мясной и рыбной «диетой».

А вернувшись, прилегла без сил на подстилку, да изошла холодным потом. Пришедшая звать её к ужину сестра не смогла несчастную добудиться…

…Угасшая в три дня, молодая, полная сил и задора девушка умерла молча, во сне, так и не придя в себя после того, как в разгар дня ей внезапно стало дурно. К вечеру же земля в лесу и вокруг стойбища обильно покрылась синевато-серым, «злым», как сказал пожилой охотник Тонур, инеем. Толстым, странно крепким слоем льдисто-прозрачных, острейших игл.

Следующим утром охотники, посовещавшись, решили не выходить в лес, а провести день дома, и остались, перетягивая наново обувь и с какой-то опаской поглядывая на затянутый уже «зимними» шкурами вход…

…За три дня, что провела она в бреду и метаниях, Тяэхе покрылась странными красноватыми пятнами, в то время как кожа её приобрела неестественную прозрачность, сквозь которые были видны постепенно спадающиеся чёрные вены.

Незадолго до кончины её несколько раз стошнило, и она начала задыхаться. Поспешившая к ней было мать поправила в изголовье больной набитые чешуёю шкуры, затем наклонилась, что-то заметив на их слежавшихся поверхностях…, и отступила в смятении, держа в руках большую часть волосяного покрова с головы дочери…

В тот вечер, когда занемогла Тяэхе, окружающий лес светился странным, блуждающим светом.

И в ту же ночь, в которую ей суждено было оставить мир, ударил первый нешуточный мороз.

Вышедший из чума в едва нарождавшийся рассвет старейшина рода Нерггых, едва втянув подрагивающими ноздрями стылый воздух, тут же торопливо, насколько позволяли его негнущиеся от артроза суставы, бросился к чуму Кафыха, приволакивая левую ногу и заплетаясь ей в порослях заиндевевшего лишайника.

Лихорадочно колотя корявым посохом из старой пихты, что испокон веку росла на берегах реки, а в день Сошествия Дикого Огня устояла, не легла под его жадным языком, старейшина подпрыгивал от нетерпения.

В свои средние года, в силу перенесённого увечья не смогший более охотиться, а потому освоивший искусство шамана, Нерггых был хорошим советчиком рода. Особых талантов в виде «замораживания» природы или заговаривания зверя, как это мог делать его учитель, — очень искусный Еырых, — он не выказывал, однако беду или удачу бывший охотник чуял отменно.

Сегодня ему спалось совсем плохо, и если б не растирания из смеси жира тайменя и «горе-гриба», мелко пережёванного для него заботливой женой, он и вовсе не сомкнул бы глаз.

Но совсем недавно его разбудил тонкий, слабый, но чувственный рёв мучающейся, будто в капкане, атмосферы.

Как если б кто-то измывался над детёнышем нерпы, коих старик повидал и перебил в своё время немало, доходя с белыми людьми до берегов Большой воды, что зовётся Байкалом, и до самого моря.

Безоглядно верившие ему, а потому и привыкшие к его ранним визитам с предсказаниями на день, «семейные» Кафыха были, тем не менее, изумлены столь ранним вторжением шамана в их утренний сон.

Охотники — сыновья во главе с отцом и с другими мужчинами рода буквально недавно ушли на берег реки, и в чуме оставались лишь сладко посапывающие жёны да малолетняя поросль от года и до четырнадцати.

А потому к явно сбрендившему «чародею» мать Кафыха отправила «для разговора» самого старшего из оставшихся в чуме внуков, — Йяргмыра.

Отчаянно зевая, почёсываясь и ёжась, кутающийся в покрывающее худое, но жилистое тело «одеяло» из шкуры волка юноша вышел на мороз. Выслушал упавшие из уст шамана вместе с паром гневные слова, вытаращил закисшие со сна глазёнки…, и бегом, даже не одеваясь теплее, как был, рванул по следам ушедших старших.

…Сегодня улов можно было бы назвать даже хорошим, да вот только рыба, вынимаемая в лодку из прибрежных ловушек, была почти снулой. Она покорно и тихо разевала жабры, еле поводя грустными глазами, и что-то в её виде не понравилось людям.

Её вялость и излишняя мягкость тела, его податливость, были как-то непривычны. Обычно сильные и стремительные, до последнего боровшиеся за жизнь особи сегодня выглядели так, будто их долго отбивали палкой на камнях.

Казалось, ещё немного — и они развалятся на части.

Старший сын растерянно обернулся из воды и показал Кафыху очень крупный «хвост», безвольно обвисший в его руках, а затем, запустив под отливающую синевой чешую пальцы, несильным движением отделил грязно-розовую, явно больную плоть, от кости. Просто вырвал приличных размеров клок из бока даже не дёрнувшегося тайменя. Из околопозвоночного пространства потекла редкая чёрная жижа, зловоние которой заставило держащего её охотника брезгливо отбросить тушу прочь…

…Рыба за одну ночь сгнила в застрежах заживо.

Это так расстроило главу семейства, что он в сердцах бросил оземь грубо выделанные «мешки» из шкур падших оленей, приготовленные было им для улова, и присел на крупный рыжий валун, не обращая никакого внимания на то, что его покатый «череп» был покрыт коркой взмокревшего на рассвете от испарений с реки льда.

Едва он собрался открыть рот, чтобы громко и горестно пожаловаться небу на судьбу, как услышал, что по скрипучим и цокотящим голышам берега к нему кто-то спешит.

Сын его от второй жены, бегущий по хаотичному нагромождению валунов и россыпям мелкой гальки, закричал издали и замахал им руками.