Сталин. По ту сторону добра и зла - Александр Ушаков

«Революционер, — часто повторял Сосо запавшие ему в душу строчки, — обреченный человек. Он не имеет личных интересов, дел, чувств, привязанностей, собственности, даже имени. Все в нем захвачено одним исключительным интересом, одной мыслью, одной страстью: революцией! Революционер порвал с гражданским порядком и цивилизованным миром, с моралью этого мира, он живет в этом мире, чтобы его уничтожить. Он не должен любить и науки этого мира. Он знает лишь одну науку — разрушение. Для революционера все морально, что служит революции. Революционер уничтожает всех, кто мешает ему достигнуть цели. Тот не революционер, кто еще дорожит чем-нибудь в этом мире. Революционер должен проникать даже в тайную полицию, всюду иметь своих агентов, нужно увеличить страдания и насилие, чтобы вызвать восстание масс. Нужно соединяться с разбойниками, которые настоящие революционеры. Нужно сосредоточить этот мир в одной силе всеразрушающей и непобедимой...»

Размышляя над этим, Сосо все чаще вспоминал рассказы отца о благородных разбойниках и все больше убеждался в том, что все они, по своей сути, были самыми настоящими революционерами. Но особенно близки ему были рассуждения знаменитого бунтаря о готовой на пытку таинственной душе революционера, в которой не было веры ни в помощь Божьей благодати, ни в вечную жизнь. Да, так оно и было на самом деле! Как видно, Бог и на самом деле был слишком занят «небом, не землей», и надеяться на ней можно было только на себя, на свои силы, знания и отвагу.

Сосо не очень удивился, узнав из рассказов Ладо о том, что в конце концов народники потерпели поражение. Те самые крестьяне, которых они боготворили, не понимали их и относились к ним враждебно. А вот то, что многие из народников, разочаровавшись в «народе-богоносце», встали на путь откровенного терроризма, порадовало его. Да, это были пока одиночки, но именно они держали в страхе всех этих генерал-губернаторов и царских чиновников, стреляя в них из револьверов и бросая в них бомбы.

Вряд ли Сосо думал об обреченности борцов за народное счастье. Они привлекали его прежде всего своей дерзостью и вызовом той тупой и страшной силе, которую представляло собой государство. И, уж конечно, ему и в голову не приходило, что все эти террористы по большому счету были самыми обыкновенными уголовными преступниками. По той простой причине, что именно они сумели соединить в своем революционном порыве преступление и поэзию, что и делало их особенно привлекательными.

Сосо очень хотелось походить на этих отчаянных людей, ходивших по лезвию бритвы и не ведавших, что такое страх. И в своем стремлении брать с них пример он был не одинок. Пока еще убежденный марксист Владимир Ульянов тоже многое взял от первых русских революционеров. Нет, он не собирался стрелять в губернаторов и великих князей и в Нечаеве его привлекала прежде всего идея покрыть всю Россию прекрасно организованной революционной партией с ее доведенной до абсолюта централизацией и дисциплиной. Ну и, конечно, его не мог не окрылять раз и навсегда избранный Нечаевым лозунг: революции дозволено все...

Сосо от души восхищался отчаянными семинаристами и железным Нечаевым, но следовать по их весьма сомнительному пути не собирался. И пределом его весьма, надо заметить, скромных детско-юношеских мечтаний был отнюдь не борец со всеобщим злом, а самый обыкновенный... писарь, который составляет жалобы и прошения. Как и многие люди, он считал, что все беды происходят только от незнания сильными мира сего истинного положения вещей и стоит им только узнать о нем, как все изменится, словно по мановению волшебной палочки. Правда, всего через год Сосо собирался стать волостным старшиной, чтобы «навести порядок хотя бы в своей волости». Как это ни странно, но самый способный ученик духовного училища даже и не помышлял о служении Богу.

А вот мать думала. Сосо оставалось учиться совсем немного, и надо было продолжить его дальнейшее образование. Учитель пения предложил устроить мальчика в Горийскую учительскую семинарию, однако Кеке отказалась. На что она рассчитывала, отказываясь от столь выгодного предложения, сказать трудно. Ведь в тифлисскую семинарию, куда она собиралась определить Сосо, принимали в первую очередь выходцев из духовного сословия, и за обучение в ней надо было платить. Денег она не имела. Но надежды она не теряла. И, как выяснилось, не зря. За Сосо обещал похлопотать один из учителей Горийского училища, чей хороший знакомый Федор Жордания преподавал в семинарии церковные грузинские предметы. Большие надежды она возлагала и на своего брата, который жил в доме эконома семинарии Георгия Чагунавы.

Что думал об этом сам Сосо? Трудно сказать! Да и что ему думать? Пока еще в их маленькой семье все решала мать. И когда он, окончив с отличием Горийское духовное училище, был рекомендован к поступлению в духовную семинарию, юноша воспринял подобный поворот в своей судьбе как должное...

ГЛАВА ВТОРАЯ

Сосо приехал в Тифлис вместе с матерью 22 августа 1894 года и подал заявление о допуске к вступительным экзаменам. Его допустили, и он блестяще их сдал. А вот дальше начались проблемы.

Для обучения в семинарии, которая по праву считалась одним из лучших учебных богословских заведений России, требовалось почти полторы сотни рублей в год — сумма по тем временам значительная и совершенно неподъемная для матери. Что же касается казенного содержания, то Кеке оставалось надеяться только на чудо.

И чудо произошло! Ректор вошел в положение способного ученика, и 3 сентября Сосо стал полупансионером, что означало бесплатное проживание в семинарском общежитии и пользование столовой. В тот же день Сосо вошел в огромный четырехэтажный дом, в котором разместилось семинарское общежитие, и ему в нос ударил затхлый запах воска и мышей.

Так началась его семинарская жизнь. Довольно, надо заметить, однообразная. Подъем в семь часов, утренние молитвы, чай, затем занятия в классе... Уроки продолжались до двух часов, в три следовал обед, в пять начиналась перекличка, после которой выходить на улицу запрещалось. Затем следовала вечерняя молитва, в восемь часов чай, после которого ученики расходились по своим комнатам готовиться к завтрашнему дню. В десять часов был отбой, а на следующий день все повторялось сначала. Наличные нужды у ребят оставалось всего каких-то полтора часа в день, ну и, конечно, воскресенье.

«Жизнь в духовной семинарии, — вспоминал однокашник Сосо по семинарии Доментий Гогохия, — протекала однообразно и монотонно. Вставали мы в семь часов утра. Сначала нас заставляли молиться, потом мы пили чай, после звонка шли в класс. Дежурный ученик читал молитву «Царю Небесному», и занятия продолжались с перерывами до двух часов дня. В три часа — обед. В пять часов вечера — перекличка, после которой выходить на улицу запрещалось. Мы чувствовали себя как в каменном мешке. Нас снова водили на вечернюю молитву, в восемь часов пили чай, затем расходились по классам готовить уроки, а в десять часов — по койкам, спать».

Как и повсюду, семинаристы объединялись в своеобразные общины по месту жительства и национальности, и вместе с другими горийцами Сосо сблизился с телавцами. Сосо никогда не жил в большом городе, чувствовал себя в нем не в своей тарелке, и не случайно один из приятелей вспоминал, что поначалу это был «тихий, предупредительный, стыдливый и застенчивый юноша». Что казалось странным. Ведь именно теперь, когда вечно пьяный отец, скандалы и драки канули в небытие, мальчик снова мог стать тем же веселым и общительным, каким он был когда-то в Гори. Однако ничего этого не произошло, Сосо отличался еще большей сдержанностью, избегал всяческих разговоров, и, когда его звали принять участие в играх, он лишь хмуро качал головой.

Причину его задумчивости и замкнутости многие усматривали в боязни проявить неловкость и лишний раз показать свое увечье. Ведь после несчастного случая с фаэтоном он неохотно раздевался даже перед врачами. И все же, вероятно, дело в другом — в его неприятии семинарии, которую он, похоже, невзлюбил с первых же дней пребывания в ней.

Да и за что ему было любить семинарию? Да, его не били, но свободным он себя не чувствовал, потому что царивший в семинарии режим походил на тюремный. Опасаясь новых восстаний, начальство делало все возможное, чтобы держать воспитанников под постоянным контролем. Система доносов, слежки и постоянная угроза монахов заключить любого вольнодумца в сырой карцер висела над Сосо дамокловым мечом. Как и в Гори, воспитанники были обязаны говорить только по-русски, им запрещалось читать грузинскую литературу и газеты, посещение театра считалось страшным грехом.

И понять чувства Сосо можно. Он мечтал о светлом храме науки, а угодил в настоящую тюрьму. И эта самая тюрьма в какой-то мере была для него страшнее побоев. В отличие от отца, который никогда не посягал на его внутренний мир, преподаватели семинарии пытались заставить его думать так, как это надо было в первую очередь им. Ну а до того, что он думал и чувствовал сам, им не было никакого дела!