Закон распада - Сергей Казиник

По щекам текли слёзы.

Измождённый, умирающий от голода, я нашёл её там же, где прежде. Когда шёл через город Вань, прохожие косились с испугом и интересом, некоторые держались на расстоянии.

Распахнув дверь, уставился воспалённым взором на красивую, сидящую на кровати женщину.

— Николаев? — без тени страха сказала она. Просто удивилась. — Чего припёрся?

— Елена Викторовна, а я к вам… — Зашёлся смехом, сорвавшимся на болезненный кашель.

Она глянула на меня, бесстрастно, как смотрел полковник.

— Хочешь, чтобы позвонила куда следует? — произнесла вдова Николаича. В высоком голосе чувствовалась привычка командовать.

— Нет… не этого…

Зная, что Елена будет сопротивляться, уменьшил мощность ружья, выстрелил ей в ногу. Красивая стерва вскрикнула. Пол с кроватью обагрились. Я приблизился, чётким ударом приклада по макушке вырубил женщину. А потом расстегнул пуговицу на штанах и сделал то, чего не смог в Джоновом городе.

Наверняка донёс кто-то из сознательных горожан. Меня застали сонным, лежащим на испачканных в крови простынях. Не сопротивлялся: бессмысленно и неразумно. И бесполезно. Рванули с кровати. Зубодробительный удар в челюсть от кого-то из бывших приятелей, служивших под началом Николаича. Заломить руки, надеть наручники. Толкнуть в дверной проём. Лёха чеканил шаг во главе процессии. Конвой оперативно доставил меня в расположение военной части.

На этот раз снисхождения не проявили.

Пыточные мастера изощрённы. Разделывали так, что память, не выдержав, стёрла целые сутки измывательств. Сохранились лишь обрывки, слепящие, кошмарные, безжалостные, будто огнестрелка.

В конце мне вырвали искусственную пятерню, наспех перемотали культю измызганной тряпкой. Затем оттащили в карцер, бросили на ледяной пол и уронили в безраздельную темноту.

А ещё спустя вечность вновь пришли, чтобы погрузить в пневмобиль.

На отшибе поскорее вырыли яму, кинули туда безвольное тело и, даже не потрудившись закидать землёй, уехали.

Но я был жив. По-прежнему жив, чёрт бы всё побрал!

Пришёл в себя уже в доме Старика. Культя перевязана не изгаженной тряпкой, а чистой материей. Я ел с ложки кашу грубого помола, без соли, которая у хозяина дома попросту не водилась. Такая пища должна казаться безвкусной, но, клянусь, в жизни не пробовал более потрясающего блюда! Брал ложку за ложкой, стараясь не касаться металла осколками зубов, морщился от выстрелов боли. Жадно поглощал лучшее из запасов Старика. Тянул шею и надеялся, что трапеза никогда не кончится. Умирал от голода сильнее и быстрее, чем от ран.

Опекун докормил гостя, не двигающегося из-за переломанных ног, не способного взять ложку перебитыми руками. Молчаливо поставил тарелку — куда, не видно. Выдрал страницу из древней книги. На потёртой обложке я разобрал лишь инициал «А.» да обрывок фамилии — «Гитл». Скомкал бумагу, скормил хилому костерку в самодельном каминчике. Старик поправил одеяло, прошаркал к пыльному древнему проигрывателю, поставил диск. Заиграла тихая музыка.

Интересная мелодия. Кто исполняет?.. Хотелось говорить, но способность пропала. Исчезла свобода ходить, что-нибудь делать, жить своей жизнью. Только сознание никому не под силу отнять. От сумасшествия спасли мысли, светлые воспоминания, песни, играющие в голове, когда не работал центр.

Сутулый, с редкими волосами, сморщенный, словно высохшая кожура апельсина, мужчина взял листок, ручку. Написав, поднёс текст к моим глазам. С трудом я прочёл всего один абзац. Старика звали Джоном. Он ненавидел войну, избегал её. Порой искал пропитание или предметы для обмена. Рыскал везде: на свалках, в покинутых квартирах, в братских могилах. На меня наткнулся случайно, решив исследовать незнакомый маршрут. В не зарытой яме, будто куча мусора, лежало скрученное тело. Спустившись, проверил пульс. Сердце бьётся. С помощью снаряжения — крюка и верёвки — вытащил. Благодаря тому же нехитрому инструментарию доволок до своей подгнившей хибары.

Старик каждые дня два отлучался на поиски вещей. Уходя, всегда ставил музыку, хорошую, мне не известную. Разную. Он писал на листочках «классика», «джаз», «рок» — слова, мало о чём мне говорившие. Упоминал мелодии Оплота: братские песни, электронные гимны, прочее. Называл исполнителей. Под мастерский вокал с виртуозным сопровождением спалось и думалось прекрасно.

Затем культю начало кромсать невидимыми ножницами. Ворвалась в горло жажда закричать, завопить! Куда там… Бессловесный друг и тогда не бросил меня. Лишённый близких, живущий на некотором отдалении даже от таких, как он. Тот, кому в детстве Вани вырвали язык, превратив до конца дней в немого. Для чего заботиться о Мишке Николаеве? Будто бы не хватает других дел.

Тем утром Старик накарябал на бумажке привычное «До свидания. Вернусь к обеду». Завёл весёлую группу, которая пела о счастье, и отправился на добычу. Вслушиваясь в бархатистый голос вокалиста, в чистое звучание гитар, я думал, что невозможно потерять всё. Культя перестала беспокоить. А когда Старик вернулся, его приёмыш был уже мёртв. Заражение в месте ампутации не прошло бесследно. Наверное, он закрыл мне глаза, прошептав: «Иди не страшась, смотри до конца…»

Вы видите: человек сидит в кресле, и парные телечипы контролируют его. Людей вроде него, что замерли в неподвижности, — целый мир. Через двойные чипы (один в сердце, второй в мозгу) поступает централизованный сигнал. Бередящий сознание, усиливающий мыслительную деятельность, преобразующий ментальность в нечто иное. Не надо общаться, не надо знать, не надо стремиться. Говори через кибернетическое оборудование, с кем и когда хочешь. Делай, что вздумается. Не питаясь, усилием воли насыщайся энергией. Обменивайся опытом с собратьями, применяя ресурсы сознания.

Бесконечные возможности. Получить желаемое? Легко. Но чего желал он? Что требовалось всем? Риторика… Тем не менее, последние годы разумы землян заняты войной. Не покидая кресел, стульев, кроватей, они дерутся друг с другом — просто потому, что могут. Потому что позволяет сила мысли. Когда-нибудь должен определиться победитель, а ментальная бойня схлынуть, подобно всепланетному наводнению. Ведь так?

Сидя в кресле, воюя против заклятых врагов, попадаешь в мир, наиболее тебе близкий. Например, в Оплот. Впрочем, и детали, и имя второстепенны. Но существует бесчисленное множество миров, равно как бессчётны вариации глупости. Получить желаемое легче лёгкого — ещё проще выбрать не тот путь. Заражение крови там означает разрыв сердца здесь. Мгновенно. И врачи бессильны. А потому остаётся лишь ждать, когда очнутся гробовщики, да сакраментально констатировать.

Перебивка 2

Время смерти: Новейшая Эра.И когда вода отступит назад,Берег выйдет и откроет героя,Берег выйдет и откроет врага,Их по-прежнему останется двое…

Новые частицы

Брови вразлет

Мария Фомальгаут

Врешь, не уйдешь…

Вижу ее — бегущую в сумерки, в ночь, светлую, длинноволосую, в темноте и не разберешь, во что одета. То пропадает в тени, то снова появляется — среди руин, осколков стекла, бежит, перескакивая через трупы.

Не уйдешь…

Рокот самолетов высоко в небе, екает сердце, сейчас опять снаряды будут рвать в клочья землю, опять… Где-то надрывается сирена, где-то прячется все, что еще может спрятаться, что еще не лежит с простреленной головой, или размозженное — под обломками…

Она бежит. Она как будто не слышит рева сирен и рокота в небе.

Целюсь — как будто в нее можно прицелиться, стреляю — как будто в нее можно попасть. Даже не вздрогнула, и черт пойми, куда ушла пуля…

Не попал… а кто знает, может, и попал, может, в нее можно выпустить целую обойму — и она не умрет…

Снаряды рвут землю.

Еще уцелевшая высотка медленно оседает, тонет в туче пыли.

Вижу ее — несется в сторону какого-то фургона, что-то отчаянно кричит. Ее заберут, ее увезут отсюда, люди с красными крестами, они увозят женщин и детей, они заберут ее, они не знают, что прячется под маской женщины…

Она замирает перед фургоном, люди в фургоне видят ее, видят меня.

Мир замирает. Кажется, даже бомбы застыли — в небе, взорванная земля замирает в воздухе, не слышу собственного сердца…

Винтовка прыгает в руке, больно отдает в плечо…

Крик — как из ниоткуда, вижу ее, с простреленным плечом, вижу кровь, черт, значит, все-таки ее можно подбить, эту тварь…

Она исчезает — в фургоне, бегу к ним, как они на меня смотрят, грязного, залитого кровью, стреляющего в женщину… Земля разрывается передо мной, швыряет меня в песок, успеваю увидеть фургон, несущийся по бездорожью…

Мертвая земля.

Руины того, что когда-то было великим городом.

Прихожу в себя — медленно, нехотя, хочется лечь, не двигаться, лежать долго-долго, века и века, пока солнце не остынет, земля не разлетится в прах…